ляоянского поражения, сохраняя его формально, начинали вырывать из него стрелков, артиллерию, укомплектования, снаряды, патроны, шинели, сапоги, лучших офицеров и т.д. Обручевская система показала, что она является серьезной помехой для всякого иного выступления России, кроме столкновения франко-русского союза с Германией. Как оруженосец Франции, Россия была бессильна для защиты своих отдельных интересов.

Приступая к своей работе, генеральный штаб прежде всего должен констатировать, что он стоит перед разбитым корытом обручевского развертывания: флот, долженствовавший обеспечить на его фланге Балтийское море, утонул в водах Цусимы; нет оружия, одежды, обуви для масс, которые будут призваны при мобилизации. Да и насколько исправно явятся польские запасные, которыми по преимуществу должны были пополниться главные силы, квартировавшие в пограничном пространстве, — было очень сомнительно. Наконец, в основу обручевского развертывания ложилось убеждение в высоких достоинствах русской армии, в превосходстве русского солдата над германским, отбывающим действительную службу только два года, затронутым социализмом, на три четверти горожанином, а потому и более слабым физически. Реставрированные Драгомировым суворовские образы наших чудо-богатырей составляли фантастический базис наступательного развертывания конца XIX века, не заботившегося об обеспечении операции, о возможности, на худой конец, отступить. Действительность боевых действий 1904-05 гг. внесла жестокое разочарование и прекратила всякие толки о неоспоримом превосходстве русского крестьянского комплектования над западноевропейским. Высший же командный состав ярко засвидетельствовал свою малопригодность к выполнению сложных операций.

В этих условиях сохранение прежнего плана развертывания, закупоривание всех русских армий, лишенных возможности наступать, в возможное для обороны положение на Передовом театре — являлось преступлением и нужно было иметь малейшее представление об ответственности перед государством, чтобы предложить другой план, при котором русские армии не были бы лишены возможности отступательного маневра, чтобы впоследствии, на линии Двины и Днепра или даже дальше, задержать вторжение.

Естественно, что каждый порядочный работник, поставленный перед задачей развертывания, начинал тянуть вон из мешка назад. Зайончковский обращает свои громы преимущественно на Ю.Н. Данилова и его сотрудников, но должен признать, что и М.В. Алексеев в 1908 г. робко подходил к тем мыслям, которые в следующем году уверенно проводили в жизнь другие лица. Конечно, автор пользуется тут случаем подчеркнуть крайне осторожные черты личного характера как начальника генерального штаба Ф.Ф. Палицина, так и докладчика по сосредоточению М.В. Алексеева (79, 81). О проповедник дерзаний!

Чтобы еще больше подчеркнуть нелепый характер отнесения развертывания назад, автор напоминает читателю (158), что в то время, когда русские столь опасались немцев, последние у себя руководствовались планом Шлиффена, с крайней определенностью сосредоточивавшим почти все германские силы против Франции. Русские, оказывается, отступали перед призраком!

Читателю, чтобы не быть сбитым с толку этим аргументом, надо подойти несколько диалектически к этому вопросу. Что такое план Шлиффена? Мыслим ли он отдельно, внутри одной Германии, или он охватывает действительность и за пределами германских границ?

В конце XIX века Россия и Германия стояли лицом друг к другу: Россия — со своим нагромождением войск на германской границе, Германия — со своим решением наносить главный удар России. С началом XX века происходит поворот германского развертывания спиной к России. В начале Шлиффен полагает осуществить против Франции лишь малый обход, не переходя в Бельгии за Маас. Еще значительнее германские массы связаны на русской границе, хотя Россия со своей дальневосточной политикой, естественно, грозила меньшим нажимом на Германию. Но вот Россия втягивается в войну с Японией, а затем революция лишает ее вовсе боеспособности. Шлиффен реагировал на это планом большого обхода через Бельгию. Впоследствии Мольтке-младший сохранил этот шлиффеновский план. Но почему? Да потому, что русский генеральный штаб отказался от обручевского развертывания. Сомнения Мольтке о том, куда наносить главный удар, решаются в сторону Франции именно потому, что русский генеральный штаб с 1908 г. приступает к изменению дислокации, к упразднению крепостей, к отнесению развертывания назад; раз русские армии могут выскользнуть из-под первого германского удара, раз вывезли из Польши свои склады, — опустевший Передовой театр теряет, как добыча, свои привлекательность, и германская гроза над ним и не собирается.

Можно гарантировать, что как только, по мысли Зайончковского, русский генеральный штаб реставрировал бы обручевскую подготовку к войне, то германский генеральный штаб в три дня повернул бы шлиффеновское сосредоточение с запада на восток; мы имеем даже очертания этого плана: Бонналь, в своей Виленской операции 1812 г.,[47] очертил уже направление такого маневра на Ковно—Свенцяны—Минск с гигантским окружением русского фронта, и Людендорф только и мечтал о нем в течение всей кампании 1915 г.

Планы развертывания имеют двустороннее действие, о чем забывает автор; русский генеральный штаб не убегал перед призраком, а провоцировал обращение германской мощи на русской границе в призрак. Изменял ли он при этом русским интересам?

Конечно, Ю.Н. Данилов, проводивший ломку подготовки к войне, удостаивается от автора целого ряда комплиментов, распространяющихся и на его сотрудников: “трусливый оттенок” (149); “тенденциозно-оборонительный и склонный даже к отступательной стратегии взгляд”; “своего рода Мольтке русской армии”; “центр тяжести стратегической мысли переносится на чрезмерную осторожность”; “чрезмерный гипноз могущества ожидаемых врагов” (225); “если же внимательно вглядеться в ту обстановку, в которую генеральный штаб ставил полководца, то выйдет, что он связал его оперативные решения и по рукам и по ногам”; он ставил полководца “в наихудшее положение для начала какого-нибудь маневра” (277).

Эти выпады — а ими переполнен весь труд, и они являются его стержнем — имеют значение лишь постольку, поскольку мы в лице автора считаемся со серьезным стратегом. Мы на них не останавливаемся. Я позволю себе задержаться на одном докладе, написанном Стоговым и Валовым — начальником оперативного отделения и его помощником. Последние указывали на бедственное положение 4-й армии по плану развертывания: и сил мало, и сосредоточивается армия позже, чем все другие, а, между тем, в районе Люблина она подвергается первым ударам австрийцев. Чтобы избегнуть поражения 4-й армии, с которого действительно началась Галицийская операция, Стогов и Вялов указывали, что ее следует оттянуть назад. Главная мысль этих основных работников русского развертывания заключалась в том, что раз нет надежды, что французы сумеют удержать немцев в течение 3-4 месяцев,[48] то нам необходимо, думая о себе, действовать осторожно. Автор, разумеется, подсмеивается над этим духом чрезмерной осторожности, духом оттягивания назад, этим своего рода “Drang nach Osten”, который царил в Главном управлении генерального штаба (225).

Позвольте добавить маленькое послесловие: доклад