Шрифт:
Закладка:
Ушедший в область истории генеральный штаб, кажется, вправе претендовать на то, чтобы после упразднившей его Октябрьской революции деятельность его критиковалась с теми гарантиями объективности, которые обеспечивает исторический материализм. Автор, однако, устраняет их полностью: “Вопрос о состоянии снабжения русской армии всем необходимым не входит в программу настоящего труда” (281). Однако, русскому генеральному штабу приходилось, принимая свои решения, в огромной степени считаться с тем, что армия в течение русско-японской войны истратила мобилизационные запасы патронов, шинелей, сапог; что в армии не было пулеметов; что к формированию тяжелой артиллерии только имелось в виду приступить; что только что закончившаяся война в Маньчжурии засвидетельствовала слабую тактическую подготовку младшего комсостава и вовсе негодную высшего; что революционное движение 1905-08 гг. подорвало старые устои дисциплины, а новые еще не были выработаны, и массы являлись крайне сомнительной силой для защиты старого государства, в особенности в политической атмосфере острых столкновений правительства с большинством Государственной думы. В главе XV, в конце своего труда, по попавшемуся делопроизводству по мобилизационным запасам, автор нам рисует отчаянное состояние многих вопросов снабжения еще в 1912 году. Он вполне основательно говорит, что гаубицы были только на бумаге, а в пограничных округах не хватало 40% снарядов (284-286), и совершенно объясняет миролюбие русского правительства во время балканского кризиса 1912 г. этим состоянием вооружения и артиллерийских запасов; однако, автор отказывается сделать отсюда какие-либо выводы для критики русского развертывания; вопросы сосредоточения автор рассматривает отвлеченно, чисто геометрически, вне всякой связи с той реальной действительностью, в которой приходилось это сосредоточение подготовлять. Осуждая русский генеральный штаб за его осторожность, автор мог бы в равной степени осудить того коменданта крепости, который не салютовал за отсутствием пороха... Упреки ультраидеалиста получают чисто платоническое значение.
Нам кажется, что если автору попались ценные, но далеко не все основные материалы для оценки решений генерального штаба, то та осторожность, которую он громит в своей книге, была бы вполне уместна в его критике.
Сильно достается генеральному штабу за ошибку в исчислении мобилизационного запаса винтовок (289) и за недостаточную цифру определенного им комплекта снарядов к полевым орудиям — тысячу снарядов на каждое орудие (286-289, 301). О винтовках стоит поговорить отдельно, чтобы выяснить причины ошибки; что же касается до запаса снарядов, то генеральный штаб решил после русско-японской войны повысить комплект с 600 на 1500 и даже вытребовал на них деньги. Но снаряды обязательно должны были фабриковаться в России, а Главное артиллерийское управление проявило в этом деле такую медлительность, что в 1912 г. в пограничных округах не хватало 40% до переходной нормы в 1000 снарядов; имевшиеся в избытке ассигнования оно расходовало, например, на перевооружение горной артиллерии. Если при 1000 снарядов некомплект достигает 40%, то изменение нормы повысило бы некомплект до 60%; мобилизационные расчеты выглядели бы еще более некрасиво, а реальной пользы не было. О необходимости доведения комплекта до 1500 снарядов ГАУ было известно; медленность ГАУ травилась всеми силами от Сухомлинова до Гучкова включительно; окопавшись за великим князем Сергеем Михайловичем, ядро этого учреждения отбивало все атаки. Десяток мелких взяточников удалось выгнать, да и то без суда, столпы же были неуязвимы. Разобравшись детальнее, Зайончковский, вероятно, направил бы свои обвинения по другому адресу.
***
Характерной особенностью, гордостью автора, является то обстоятельство, что вся работа составлена исключительно по первоисточникам. Работа по печатным источникам автору, с его архивных высот, рисуется почти как полупочтенное занятие, в таком пересказе: “автору ведь поневоле приходится идти на чужом поводу” (169).
Мы не разделяем такого архивного высокомерия: труд по собиранию архивного материала и его разработке представляет необходимую, но низшую часть деятельности историка. Это ремесло историка; историческое же творчество заключается в такой компоновке и освещении этого материала, которые находились бы на высоте требований
философии эпохи и обращали историка в вождя, указующего путь своему поколению и методы решения им своих задач; военный историк должен пролагать новые пути стратегии, оперативному искусству и тактике, а работает ли он сам в архивах или черновую работу выполняют за него подручные — не так важно.
Архивная замкнутость автора, нежелание его сверить попавшиеся документы с имеющейся литературой — представляют не достоинство, а существенный недостаток. Конечно, гораздо проще отметить переписчице в архиве, какие документы она должна перестукать на машинке, чем познакомиться с содержимым библиотек, гласящих о том же. Мне знакомы труды французских историков, щеголяющих тем, что все их примеры извлечены ими впервые из архивной пыли. Но это не мешало им детально изучать всю литературу по исследуемому вопросу. Щегольское же противопоставление архива библиотеке — просто нелепо и ведет к целому ряду досадных ошибок.
Так, автор не находит у Австрии к моменту мировой войны ни одного дредноута (100). Сибирская магистраль предполагается одноколейной (106); стратегические железные дороги в мирное время оказываются совершенно бесполезными (56) и бездоходными (128), тогда как даже Полесские дороги оправдывали процент на вложенный в них капитал. Утверждается громаднейшая, неизмеримая отсталость в железнодорожном строительстве России по сравнению с Австро-Венгрией (44); однако, у последней была только одна приличная линия для сосредоточения — Краков—Львов, все же остальные дороги, переваливавшие через Карпаты, находились в самом жалком положении, — а русская сеть железных дорог вызывала восхищение Людендорфа. 530 поездов, которые можно выгружать одновременно в Галиции (139), представляют оговорку документа, повторяемую автором: Галиция могла в сутки принять до 530
