а так как станция его, сдавленная между Днепром и холмами, не допускала развития и постройки складов, то последние стали создаваться на глухом участке железной дороги, пролегавшем на равнинной местности, — потребовалось капитальное, но по существу типично “малокультурное” строительство.

Мы все очень хорошо понимаем разницу между видимыми и невидимыми запасами. “Видимые” запасы хлеба — это склады на станциях железных дорог, амбары крупных мельниц, элеваторов, портов, базисных складов кооперации. Конечно, весьма почтенно стремление обосновать снабжение действующих войск на видимых, надежно учтенных запасах, а не на разбросанных во всей крестьянской массе продуктах урожая. Но беда заключалась в том, что при известной близорукости русского тыла “видимыми” для него запасами являлись только те, которые находились в пределах его юрисдикции, на его фронтовой территории, которые непосредственно ощущались на его учете. Так возникли фронтовые базы русского фронта в мировую войну, воскресшие наперекор железным дорогам традиции XVIII века.

Запасы фронтовых баз исчислялись в десятки миллионов пудов; такие запасы, конечно, не могли сосредоточиваться в непосредственной близости от линии, на которой сражались наши и неприятельские войска. Территория фронта искусственно растягивалась в глубину, чтобы найти железнодорожные станции, достаточно удаленные, могущие дать приют бесконечным фронтовым складам и учреждениям. Глубина фронтовой территории достигала 500-800 км; когда перед нами встала угроза захвата немцами ст. Барановичи и линия фронта грозила приблизиться к Смоленску на 430 км, это удаление уже показалось недостаточным, и тыловая граница была отнесена на 176 км назад, к Вязьме.

Представьте себе пространство от Черного моря до Финского залива, между 46-м и 60-м градусами северной широты, по меридиану 1550 км и по параллели 600 км, следовательно, около 930 000 кв. км, с 50 или 60 миллионами населения, с массой важных и архиважных производственных центров, — вот территория, которую ныне пришлось бы выделить под фронтовые сатрапии, если бы мы пытались удержать схему фронтовых баз. Государство по живому телу разрезается на опричнину и земщину. Такая опричнина, конечно, немыслима для западноевропейских государств уже просто потому, что она поглотила бы их целиком, и на земщину ничего бы не осталось. Но даже при наших огромных пространствах, даже при океане земли СССР, выделение таких сатрапий является очевидно непосильным и подрубает нашу экономику в ее основе. Идеология этой опричнины имеет глубокие феодальные корни: “армия на войне подобна кораблю на океане, снаряженному сообразно указанной ему цели; он заключает в самом себе все средства существования и успеха. Как корабль, армия составляет независимое целое, доверенное главнокомандующему на тех же основаниях самостоятельной отдельности, как корабль отдается капитану, посылаемому вокруг света. В этом уподоблении заключается та непогрешимая и священная тайна, которая до сих пор служила основой нашего устройства на войне”. Так протестовал еще фельдмаршал Барятинский против слабых попыток Милютина наметить роль государственного тыла на войне. Эта истина, к сожалению, оставалась почти непогрешимой и священной еще во время мировой войны, да и теперь еще далеко не вытравлена из нашего сознания.

Пышный расцвет фронтовых сатрапий в мировую войну в значительной степени обязан тому позиционному характеру, который она вскоре приняла на всех фронтах. В маневренной войне трудно мыслить военную юрисдикцию иначе, как преходящей. Сегодня здесь, а завтра там; границы армейских и фронтовых районов имеют относительно мимолетный характер, не впиваются в территорию страны глубокой межой. Тыл маневренного периода поневоле имеет сходство с полевой фортификацией, которая вынуждена применяться к местности, так как для капитальных работ и связанного с ними самодурства нет времени. С наступлением позиционного сидения обстановка в этом отношении круто изменяется. Предания гласят, что когда-то, при постройке Владивостокской крепости, на одной горной вершине не оказалось достаточно места, чтобы построить наш шаблонный равнинный форт: рвы, существенная часть форта, на ней не умещались; и наш гениальный строитель вышел из затруднения тем, что он присыпал к вершине ров... Не только бумага, но и действительность многое терпит, в особенности в части бесцельных расходов, нерациональных мероприятий, неумения уложиться в данные условия. Гениальность владивостокского инженера не затмила гениальности устроителей нашего тыла. Позиционный период стал периодом капитального строительства: нет города — строй город, больницы, бараки, склады, холодильники, станции, заводы, занимайся электрификацией. Как только войска останавливаются, расходы на войну удваиваются и утраиваются, армия начинает обрастать. Особенно примечательно для русского фронта в 1916 г. то, что все это тыловое творчество развивалось на холостом ходу: для землянок на фронте не давалось никакого освещения, тыл не помогал войскам оборудовать позиции ни рамами, ни стеклами для землянок, ни распилкой досок для нар, ни заготовкой кирпича для печей. Все это производилось в тылу в большом количестве, но и пожиралось им, на его капитальное строительство по преимуществу.

Позиционная психология господствовала не только в пределах России; Людендорф сообщает, что когда в 1918 г. перед ним выдвинулась необходимость отступательного маневра, он оказался не в состоянии его произвести, так как предварительно нужно было эвакуировать имущество, для поднятия которого требовалось до 15 тысяч — не вагонов, а поездов. И свои силы германские бойцы в течение лета и осени 1918 г. израсходовали не для достижения каких-либо целей, которые бы помогли Германии заключить сносный мир, а для прикрытия этой гигантской эвакуации. Людендорф объясняет наличие огромных тыловых складов своим недосмотром. Мы думаем, что Людендорф был по природе своей опричником, стремился к “самостоятельной отдельности” стратегии от политики, являлся далеко не горячим сторонником государственного тыла; при таких задатках и тенденциях, вызываемых позиционным периодом, его недосмотр являлся не случайной ошибкой; но у немцев, по крайней мере, узкоколейки подходили к фронту; блиндажи освещались электричеством и имели бетонные прикрытия [...]

Небольшое замечание личного порядка: в начале 1917 года я формировал независимую от военного ведомства (морскую) дивизию; материальная часть мне почти не отпускалась, но в мое распоряжение были отпущены большие кредиты. Цены на все товары росли как на дрожжах. Мой интендант, человек с высшим интендантским образованием, предложил мне покупать что ни попало, хотя бы крестьянские телеги, чтобы обратить падающие денежные знаки в определенные материальные ценности; не понадобится — через месяц можно будет ликвидировать покупку с совершенно надежным для дивизии барышом. Впоследствии, особенно в период инфляции 1921-22 гг., эти приемы, как известно, получили широчайшее распространение. Я, конечно, радикально отверг это спекулятивное предложение, внушенное только лучшими чувствами по отношению к хозяйству дивизии. Но, в сущности, какая разница была между этим предложением и основной тенденцией роста фронтового тыла во вторую половину