разведки. Профессора военной администрации и военной статистики старой академии не считались компетентными в военном искусстве и не имели права вести занятия по другим дисциплинам, вне круга их специальности. Существовал особый термин “краснокожие” для обозначения штабных офицеров без высшего образования, коим вверялись очень сложные вопросы снабжения, укомплектования, назначений, техники, санитарии, поддержания дисциплины, мобилизации. Для генерального штаба это было черное крыльцо; на работу сюда шли преимущественно второсортные представители генштаба. Даже Шлиффен протестовал против обсуждения на полевых поездках генерального штаба снабженческих вопросов и предложил перенести дискуссию по ним на особую “мучную” поездку, на которой он не присутствовал. В Главном управлении генерального штаба разработка вопроса даже столь капитальной важности, как исчисление количества мобилизационных запасов — оружия и снаряжения, была поручена комиссии офицеров генерального штаба определенно скромной квалификации, менее пригодных для парадной или разведывательной работы. Отсюда и крупные просчеты, — например, количества нужных для войны винтовок.

Оперативное искусство оторвалось от своего материального базиса, что наносило двусторонний ущерб. Стратегия русской армии получила резко схоластическую окраску, а существенные вопросы черного крыльца имели возможность развиваться только самотеком, без влияния каких-либо рационалистических идей. Теория предоставила полную свободу снабженцам и “краснокожим”; в результате театр военных действий оказался организованным без продуманного плана, как своего рода безалаберное помещичье хозяйство гигантских размеров.

Генеральный штаб владел всецело военной историей; последняя поэтому уделяла максимум своего внимания парадному крыльцу военного искусства. Посторонние тактике и оперативному искусству вопросы она воспринимала как обязательный ассортимент. Мы еще в 1928 г. можем порой наблюдать вопросы дисциплины, техники, снабжения и укомплектования на задворках военной истории. Сейчас, при отсутствии организованной военно-исторической работы, мы кое-как еще справляемся с освещением парадных вопросов военного искусства в мировую войну, имеем более или менее ценные исследования. Как ни жалуются представители тактической мысли на скудность предоставляемого им военной историей материала, они находятся в несравненно более привилегированном положении, чем исследователи вопросов тыла.

Тыловое творчество поросло травой забвения. Уцелевшие документы мирно покоятся на полках архивов; они разрознены, и охват их непосилен отдельному научному работнику. Критическая мысль бездействует. Почти невозможно использовать чужой опыт, так как тыловые работники меньше стремятся к славе, чем оперативные, и гораздо более скупы на издание своих наблюдений и воспоминаний. Теория устройства тыла, у нас, по крайней мере, может базироваться только на личных впечатлениях своих авторов и кое-каких сухих, сомнительных по достоверности официальных отчетах заинтересованных ведомств. На уровень научных требований XX века тыловые исследователи подняться не могут по объективным, не зависящим от них причинам.

Может быть, и разумно не тревожить архивного кладбища, на котором покоится русское тыловое творчество и в минувшую войну? Что мы можем у него заимствовать? Растраченное на войне рабочее время, загубленные миллиарды ведь не вернутся. не проще ли отвернуться от неудачных концепций и ошибок недалеких людей?

Это — глубокое заблуждение. Деяния прошлого, оставленные без обсуждения, не похоронены еще в архивах и не потеряли еще власти над нашим мышлением. Не освещенные критическим исследованием, они продолжают жить в традиции, перерастают в рутину; приемы 1916 года еще сейчас сказываются в работе нашего военного аппарата, в ходе нашего военного мышления. При всей нашей бедности мы не можем отказываться от издержек на солидные похороны прошлому, чтобы вырвать из-под власти его рутины нашу мысль. Хороший осиновый кол! — история и критика не выполнят своего долга, если не преподнесут его мертвому, чтобы он не хватался за живых.

В настоящем этюде мы стремимся создать несколько опорных точек как для суждения о ближайшем прошлом, так и о будущем устройстве тыла. Говоря о тыле, мы вступаем в царство тумана и темноты и оказываемся в столь же трудном положении, как другие работники по тылу — без точных цифр, без проверенного фактического материала, без той научной культуры, к которой мы ныне привыкли в других областях. К тому же автор этих строк имеет очень ограниченный круг собственных наблюдений по тылу. Задавая себе вопрос, где я видел своими глазами работу армейского транспорта, я должен сознаться, что за несколько лет военных походов в разнообразных должностях мне приходилось наблюдать таковой лишь в течение нескольких минут; это было в 1905 году, в тот день, когда русская армия покидала Мукден; мимо меня в образцовом порядке тянулись на север повозки, нагруженные дровами, а тут же оставлялись японцам целые штабели сапог и ценного снаряжения... Эта эмблема тылового устройства и упорядоченности запомнилась мне (и некомпетентные в специальных вопросах лица могут осмелиться высказать о ней свое суждение), и столь же нелогичными рисуются мне и основы устройства всего русского тыла в мировую войну, а также некоторые продолжающие у нас господствовать тыловые традиции...

Малокультурная организация

 7-8 миллионов нестроевых, копошившихся в тылу русских войск в мировую войну, 3-4 миллиона работавших в тылу во время гражданской войны, где ваша история? Каковы были ваши стратегия и тактика? Это не ствол войны, но могучий сук, поглощавший большую часть усилий, которые делало государство.

Вся страна может являться базой лишь при наличии известных предпосылок — культурности театра войны, наличии местных средств, достаточного развития железнодорожной сети. На малокультурном театре тезис государственного тыла естественно отпадает. Характерной особенностью ведения войны на малокультурном театре являются громадные расходы — на создание обширного базиса для ведения операций, на проложение необходимых путей, на постройку складов, тыловых городков, укреплений, на сосредоточение обширных запасов, даже на проложение просек и осушение болот; огромными добавочными усилиями преодолевается малокультурность театра военных действий, он приспосабливается к условиям действий европейских войск, центр тяжести действий переносится на подготовительную и административную работу, и затем уже используется превосходство европейской техники и подготовки войск. Оперативное исполнение часто спускается на второстепенную роль по сравнению с оперативно-административной подготовкой. Леттов-Форбек мог хвастаться, что он в Восточной Африке с полутора тысячью немцев задал работу 300 тысячам людей, мобилизованных англичанами. Такое несоответствие сил возможно лишь в тех случаях, когда одна сторона приспособляется к природе театра войны, а другая — вынуждена его перестраивать.

Однако естественная оговорка о малокультурных театрах, вплоть до начала мировой войны, не распространялась на западное пограничное пространство России. Действительно, русская железнодорожная сеть, по своей мощи и развитию, намного превосходила прусские железные дороги эпохи 1866 г., когда впервые военные действия начали базироваться на государственный тыл. На квадратный километр в западных губерниях приходилось по