Этьен Венсан, в вечернем костюме, с винтовкой в руке, командует патрулём в пробковом лесу Великой Кабилии. Он достал из кармана огромную бутылку коньяка, и сказал, что Алжир надо пить, пока тот ещё свежий. Глатиньи отказался от бутылки, предложенной Венсаном, но Эсклавье из вежливости и потому, что ему не нравился город Алжир, счёл своим долгом её принять. Коньяк был липким и вязким, как кровь…

Женский голос совсем рядом развеял этот бессвязный образ.

— Он спит, как убитый.

Это был приятный нежный голос, который, казалось, опустился на него, точно бабочка. Опасливо зазвучал другой голос:

— Кто он? Я никогда не видела его здесь.

— Он — франгауи[190]. Смотри сама — белый, как таблетка аспирина. А ещё у него шрам на животе, на груди ещё один… Какой он худой… Это офицер…

— Ты жульничаешь, ты увидела армейский жетон на его серебряном браслете.

— Я ничего не видела, но я психолог.

Эсклавье приоткрыл глаза и увидел двух молодых женщин, сидящих на пляжных полотенцах и втирающих в кожу масло для загара.

Одна была брюнеткой, высокой и стройной, с немного мальчишескими ухватками. На вид ей было лет двадцать восемь, самое большее — тридцать. Другая оказалась пепельной блондинкой, и когда она села, Филипп сравнил её пышущее жизнью тело с луком, гибким и в то же время крепким. Это она назвала его таблеткой аспирина. Её подругу звали Изабель. Они продолжили разговор:

— Изабель, ты придёшь сегодня вечером? Там будет Берт…

— Берт — зануда. Он вечно киснет и всегда выглядит так, будто собирается попросить у моего мужа разрешения строить мне куры. Временами мне хочется его ударить… Нет, я ужинаю с Венсанами на террасе Сен-Рафаэль. Разве тебя не приглашали?

— Я не принадлежу, как ты, к дворянству винных пробок…

— Жюльетта Венсан сказала мне, что там будет граф, самый настоящий, крестоносец и всё в таком духе… Он майор-парашютист… Знаешь, те парашютисты в смешных кепи…

Позабавленный, Эсклавье приблизился к двум молодым женщинам и опустился на колени рядом с ними. Вид у них был возмущённый.

— Майор де Глатиньи, — сказал он, — отец пятерых детей, добрый христианин и верный муж. Позвольте представиться: Филипп Эсклавье, капитан Десятого парашютного полка, из тех, что в смешных кепи. Я тоже остановился у Венсанов. Если я выгляжу как таблетка аспирина, то это потому, что у нас в горах было не так много времени для принятия солнечных ванн. Я холостяк и без всяких моральных принципов…

— Капитан, — возразила Изабель, стараясь, чтобы голос звучал как можно более сухо, поскольку она находила рослого парашютиста малопривлекательным, — капитан, здесь, в Алжире, мы не привыкли, чтобы к нам на пляже приставали незнакомцы. Так просто не принято.

— Знаю, я просто паршивый франгауи…

— Но раз уж вы друг Венсанов, не надо стоять тут на коленях, будто собираетесь бежать стометровку. Проходите и садитесь.

Темноволосая Элизабет прикурила сигарету золотой зажигалкой, которую достала из сумочки. «У мужчин совсем нет здравого смысла, — думала она. — Они влюбляются в Изабель, которая превращает любовь в бесплодную, обидную игру — она лишена чувств и потому соблазнительна». Элизабет могла быть сердечной, нежной и матерински заботливой с этими суровыми и чувствительными, угрюмыми и невинными детьми-мужчинами, которые только что вернулись с войны и вскоре должны были снова уехать.

Ей хотелось бы развлечь капитана в запасной спальне, которую она приберегала для гостей и любовников, в своём старом мавританском доме с видом на ущелье Фам-Соваж.

* * *

Оставшись не у дел, де Глатиньи отправился на улицу Мишле, чтобы пропустить стаканчик в университетском баре. Ему хотелось побыть себялюбивым старым холостяком и хоть разок забыть о жене и детях. Потом он собирался пообедать в «Ля Пешри» красной кефалью на гриле и жареными кальмарами.

Спускаясь по узким улочкам и лестницам, он ощущал счастье и смутное беспокойство, будто бы прогуливал занятия в школе — и чуть было не купил немного цветов у старого араба, что сидел скорчившись у своей корзины, — но кому их дарить? Одна его подруга однажды рассказывала, что Сент-Экзюпери, когда был пьян, обычно скупал охапки цветов по вечерам на Центральном рынке и торжественно украшал ими мусорные баки. Но у Сент-Экзюпери не было детей, и он не был женат на Клод.

Де Глатиньи сел на террасе университетского бара и заказал анисовой водки, которую подавали с чёрными маслянистыми оливками и маленькими кусочками сыра. Какой-то молодой человек толкнул симпатичную юную брюнетку с тёмными глазами и бархатистой кожей, присущей некоторым андалузкам, которая несла в руке пляжную сумку. Сумка упала на землю. Вместо того, чтобы поднять её и извиниться, молодой человек фыркнул, как рассерженный кот:

— Убирайся назад в Касбу, мавританская шлюха!

Затем он поспешил к тощей, высохшей европейской девице чьи соломенного цвета волосы были собраны сзади в хвост.

Глатиньи встал, поднял сумку и вернул её юной владелице. Она смотрела на него горящими ненавистью глазами.

— Разве вы не слышали, господин майор? Я всего лишь мавританка, мавританская шлюха.

Слова буквально кипели у неё на губах.

— Я приношу извинения за этого никчёмного идиота. Пожалуйста, не принимайте это близко к сердцу. Вот, идите и посидите со мной.

Девушка крепко прижала к себе сумку, как будто боялась, что её отнимут.

— Вы, майор парашютистов, просите никчёмную мавританскую шлюшку сесть за ваш столик?

— Пожалуйста.

Девушка посмотрела на него, поколебалась, затем села рядом, но демонстративно отодвинула свой стул. Заказав апельсиновый сок, она, по-видимому немного взяла себя в руки.

— Тот студент, что толкнул меня, — сказала она, — дважды провалил свои медицинские экзамены на первом курсе. Он — дурак. Я начала учиться в одно и то же время вместе с ним, но сейчас я на третьем курсе…

— Меня зовут Жак де Глатиньи, — мягко сказал ей майор.

— А я — Айша…

Она чуть было не назвала свою фамилию, но вдруг остановилась.

— И я тоже из больших шатров[191].

Это выражение вызвало на губах майора улыбку, но понравилось ему. В его глазах расизм и раздутый национализм были принадлежностью среднего класса и парвеню, и он чувствовал близость с людьми больших шатров, независимо от их страны, религии или цвета кожи, потому что находил в них тот же отклик, что и в самом себе. Айша вертела ножку своего бокала между пальцами, задумчиво разглядывая его.

— Говорят, — сказала она, — что «ящерицы» пролили в горах много крови.

— Это тягостная, несчастная война…

— Обычные репрессии, вот и всё, с пушками, танками и самолётами против обнажённой груди. Революционеры 1789 года вами не очень-то гордились