— У меня тоже есть подарок, — сказал де Глатиньи. — Это для капитана Муана. Письмо Ахмета Си Лахсену, которое я нашёл среди его бумаг.

Попыхивая окурком старой сигареты, Муан слегка приподнял голову, и его маленькие глазки выдали звериную ненависть к элегантному стройному майору, что зачитывал письмо Ахмета, поставив ногу на стул:

Брат Лахсен,

Что до капитана Муана, тебе не о чём беспокоиться. Он напивается каждую ночь и должен 300 000 франков мозабиту Мешайену. Если с ним начнутся хлопоты, мы сможем пригрозить ему. Но он слишком глуп, ленив и труслив…

— Вот, возьмите письмо, капитан.

Не двигаясь с места, Муан протянул за ним руку.

Полковник Картероль попытался сменить тему:

— Я набросал несколько благодарностей, поскольку должен признать, что ваши люди действовали превосходно…

Распеги отозвался с подчёркнутой учтивостью:

— Господин полковник, у меня есть привычка лично награждать своих людей, как живых, так и мёртвых, и я не поручаю эту задачу никому другому.

Он отдал честь и удалился вместе со своими офицерами.

Муан разорвал письмо на мелкие клочки, затем растёр их каблуком и внезапно поднял голову.

— Я надеюсь, господин полковник, вы собираетесь подать рапорт о поведении офицеров Распеги в П. Они пытали, а затем ликвидировали Ахмета вместо того, чтобы передать его соответствующим властям.

— Но, Муан, вы сами проделывали такое бесчисленное множество раз…

— Да, но я всегда составлял отчёт, который подписывала жандармерия — у меня был полный порядок.

* * *

Полк не сразу вернулся в Сосновый лагерь, а скитался по всей Кабилии, поддерживая войска сектора всякий раз, когда проводилась важная операция…

Колонна «ящериц» шагала через пробковые леса сквозь древесные тени цвета индиго. Папоротники гнулись и похрустывали под их прыжковыми ботинками, а мухи, напившиеся живицы и растительных соков, налетали и садились на них, после неуклюжего, неровного полёта, точно мертвецки пьяные.

Они истекали потом над раскалёнными камнями Орес-Неметша и с пересохшими глотками мечтали о свежих источниках Франции, наполовину заросших жерушником и диким щавелем.

Они слизывали солёный пот, что капал им на губы. Они совершали переходы, устраивали засады и убивали мятежников, вооружённых охотничьими ружьями или автоматами.

27 июля выяснилось, что египтяне национализировали Суэцкий канал. Но им было ни холодно, ни жарко, поскольку среди них не было акционеров Компании.

Они продолжали шагать или глотать дорожную пыль в открытых грузовиках. Однажды их послали занять несколько маленьких оазисов у подножия Сахарского Атласа, сменив подразделение Иностранного легиона.

Эсклавье со своими двумя ротами резервистов разместился в В., на месте старого римского лагеря Корнелия Бальба. Немного позади оазиса простирались дюны Сахары.

В пальмовой роще, орошаемой сегуйями[177], стояла прохлада и пахло абрикосами. Роща была разделена на бесчисленные маленькие садики, где мерно и спокойно постукивали нории[178]. Женщины с открытыми и татуированными лицами, с тяжёлыми серебряными украшениями, улыбались солдатам, а дети, бывшие настырнее мух, бегали за ними, выпрашивая шоколад или предлагая удовольствия, которые женщины оазиса не могли предоставить без некоторой опасности.

Восстание ещё не добралось до этих мест — полк прохлаждался, и офицеры убивали время, навещая друг друга и показывая свои пальмовые рощицы с гордостью и радостью владельцев. Будена Распеги оставил в Лагуате, чтобы тот занимался административными вопросами и снабжением.

Однажды вечером почти все офицеры заглянули к Эсклавье, который заграбастал себе мебель легионеров и устроил чрезвычайно уютный клуб-столовую. Тот мог похвастаться холодильником, парочкой вентиляторов и примитивной фреской на побеленной стене, изображавшей бой при Камероне[179].

Де Глатиньи привёз газель, которую подстрелил из своего джипа, Буафёрас — ящик виски, заказанный им в Алжире, а Буден прислал маленький бочонок красного Маскара. Они решили кутить всю ночь и принялись методично пить, желая опьянеть как можно скорее — с помощью выпивки они пытались справиться с тягостными, непрошеными воспоминаниями, что преследовали их по пятам, пытались бороться с ними и выматывали себя в этих попытках, чтобы наутро проснуться с трещащей от боли головой и покоем в сердце.

Они выпили прежде всего за Мерля и всех остальных, кто умер, затем за себя, с кем то же самое могло случиться в любой день, за Си Лахсена, которого им пришлось убить, и за полковника Картероля, Муана и Весселье, которых им очень хотелось расстрелять. Однако, напиваясь всё больше и больше, они начали постепенно забывать Алжир и Францию, и немного погодя — все говорили или грезили об Индокитае.

В то же самое время все офицеры и унтер-офицеры французской армии, все, кто знавал Тонкин или Кохинхину, Верхний регион, Камбоджу или Лаос, сидели ли они в столовой, лежали в засаде или спали в палатке, точно так же растравляли свою жёлтую заразу, ковыряя покрывавшие её тонкие струпья.

* * *

Эсклавье никогда не мог выносить пьяные разговоры слишком долго и вышел в прохладную синюю ночь пустыни. Он бродил по развалинам римского лагеря, пока не вышел на край плато. Присев на основание сломанной колонны, он внимательно глядел на бесконечное пространство неба и дюн — и ощутил как по спине пробежала дрожь, но, возможно, это был всего лишь холодный ночной воздух. Чтобы успокоиться, Эсклавье провёл пальцами по колонне и коснулся надписи, которую разобрал утром в день прибытия: Тит Гай Германик центурион III Августова легиона.

Двадцатью веками ранее римский центурион грезил у этой колонны и вглядывался в простор пустыни, ожидая прихода нумидийцев. Он оставался здесь, чтобы охранять границы Империи, пока Рим приходил в упадок, варвары стояли лагерем у его ворот, а жёны и дочери сенаторов с наступлением темноты выходили за стены, чтобы прелюбодействовать с ними.

Обычно африканские центурионы жгли костры на склонах Сахарского Атласа, чтобы нумидийцы думали, будто легионы по-прежнему стоят на страже. Но однажды нумидийцы узнали, что их осталось всего горстка, и перерезали им горло, в то время как их товарищи бежали в Рим, где, чтобы заставить забыть о своей подлости, избрали нового цезаря.

Центурион Филипп Эсклавье из 10-го парашютного полка пытался понять, почему он тоже разжёг костры, чтобы сдержать варваров и спасти Запад. «Мы, центурионы, — размышлял он, — последние защитники человеческой невинности от желающих поработить её во имя первородного греха, против коммунистов, которые отказываются крестить своих детей, никогда не принимают обращение взрослого и всегда готовы усомниться в нём, но мы против и некоторых христиан, которые думают лишь о грехах и забывают об искуплении».

Издалека