Шрифт:
Закладка:
— Нет, — сказал Эсклавье. — Я дитя Средиземноморья. Я обожаю солнце, праздность, пустую болтовню и девушек с хорошей фигурой. У меня есть некоторое пристрастие к юриспруденции и риторике, оживлённым кафе и Республике, к светскому образованию и великим принципам. Я, конечно, потомок многословных и демагогичных греков и высоких чинуш Рима, но мне не нравится город Алжир.
— Здесь у тебя есть море и солнце. Люди красивы, молоды и хорошо сложены: девушки — длинноногие и загорелые, юноши — мужественные и мускулистые.
— Да, но они разговаривают… и с таким акцентом — я вульгарнее в жизни не слышал.
— Как и на юге Франции у тебя также есть уличные кафе с игроками в белот и франкмасоны, которые бесконечно готовятся к избранию… но также есть и яуледы[186] — продавцы сигарет и чистильщики обуви… эти вороватые воробьи алжирских тротуаров. Тут запах Средиземноморья посильнее, чем по другую сторону океана. Это запах Берберийского побережья, который ощущается уже в Испании: смесь амбры и козлиной вони.
Эсклавье покачал головой.
— Тебе никогда не соблазнить меня городом Алжир. Это пуританский город, пуританский на манер Испании. Девушки тут прелестны, но очень уж старательно берегут свою девственность, потому что это валюта, которая до сих пор в ходу среди берберов. Похоже, что для этих новоиспечённых парвеню деньги — единственное мерило ценностей. Я нахожу самодовольство и показуху этих выскочек ещё невыносимее, чем отношение арабов. Их разговоры, которые вертятся вокруг интимных сравнений, их понятия о чести, которые ограничиваются чреслами, беспрестанное подтверждение мужественности… всё в них отталкивает меня.
— Филипп, ты всего лишь самозваный парижский латинянин и страшный буржуазный пурист. Ты просто не способен увидеть забавную сторону невзгод семьи Баб-эль-Уэда, которая в воскресенье отправляется на пляжный пикник с плитой, кастрюлями и провизией, в компании всех детей, бабушек и дедушек, двоюродных братьев и незамужних тёток. Это настоящий цирк. Светская их беседа комична и почти всегда изрядно скабрезна. Наши патауэты[187] переходят от гнева к смеху, от оскорблений — и Господь свидетель, они довольно свободны в этом отношении, — к объятиям и поцелуям, от слёз к шуткам, и всегда с глубочайшей искренностью. Мы все ощутили, вернувшись из Индокитая, что Франция превращается в огромное кладбище, где бродят чрезвычайно выдающиеся покойники. В городе Алжир люди хотя бы живут со вкусом. Иногда я жалею, что не родился на маленькой улочке в Баб-эль-Уэде. У меня было бы великолепно шумное и растрёпанное детство, пускай даже я оказался бы слегка вульгарным и ограниченным для тебя в последующие годы.
— Тебе не хватало солнца и грязи?
— Совершенно нет — мои родители были хорошо воспитаны, ужасно хорошо воспитаны и донельзя скучны.
Шаркая кожаными шлёпанцами, появился Махмуд. Он нёс большой медный поднос, полный тяжёлых гроздей чёрного винограда Митиджи, и апельсинов с грейпфрутами из долины реки Шелифф[188], груш, жёлтых как домашнее масло, и румяных, как детские щёки, яблок, только что собранных в саду виллы.
Свет солнца стал теперь немного резче, но воздух всё ещё хранил прозрачность раннего утра. На крышах хлопало бельё; мимо неторопливо проезжал на осле арабский торговец, расхваливая свои овощи.
— Мне нравится город Алжир, — ещё раз сказал де Глатиньи. — Я чувствую себя как дома в этом городе, в абсолютной гармонии с ним — и никогда не смогу согласиться на то, чтобы мы его оставили.
— Я тоже не смогу… потому что мы больше не имеем права ничего отдавать, но я ощущаю это из принципа, а не влечения. Город Алжир мне не нравится.
Через несколько минут появился Этьен Венсан и присоединился к ним. Он хромал, и, несмотря на загорелое лицо, широкие плечи и волевое выражение, которое он пытался напустить, можно было понять, что внутри него сломалась какая-то таинственная пружина. Последние три месяца он усиленно пил, и его глаза были налиты кровью.
Колон был напуган, и страх, который он больше не мог изгнать, сражаясь, не оставлял его ни на миг.
Он откинулся в плетёном кресле.
— Вчера вечером в Кло-Саланбье взорвалась бомба — там большие разрушения. На бульваре Телемли[189] бросили несколько гранат, стреляли из револьвера на спуске с бульвара Бюжо, сожгли ферму в Майо… Феллага увели с собой всех европейцев, что там были: женщин, детей, всех. Их нашли неподалёку, со всеми обошлись одинаково.
Эту череду катастроф и ужасов он описывал бесцветным, монотонным голосом, и его руки на подлокотниках кресла — красивые, нервные, крепкие руки — слегка дрожали.
— Быть солдатом просто, — внезапно воскликнул он, — очень просто, и я хотел бы снова подписать контракт.
Он отказался от чашки кофе и ушёл. Де Глатиньи понял, что колон отправился в свою спальню, чтобы выпить.
— Знаешь, Филипп, Этьен был одним из самых храбрых солдат, которых я когда-либо знал… Какие у тебя планы на сегодня?
— Я должен вернуться в лагерь — подписать бумажки… Потом пойду купаться в Сосновый клуб.
— Ты знаешь, что тамошний частный пляж — самое престижное место в городе Алжир? Не так-то просто было убедить его пользователей разрешить простым офицерам-парашютистам приходить туда и лежать на их песке.
— Неужели эти господа в самом деле так волнуются за своих жён — боятся, что им наставят рога?
Де Глатиньи неторопливо набил трубку, раскурил её и пару раз выдохнул дым. Тщательность, с которой он выполнял каждое действие с неизменной серьёзностью и полным отсутствием спешки, действовала Филиппу на нервы. Когда капитан покидал террасу, насмешливый голос де Глатиньи заставил его обернуться:
— Местные жители рогаты не больше, чем все прочие, Филипп, просто кричат и протестуют громче. Не забудь прийти на ужин сегодня вечером — там будет весь город.
* * *
Филипп Эсклавье, лежа с закрытыми глазами под солнцем пляжа Соснового клуба, обнаружил, что находится где-то между сном и явью. Шум прибоя, крики играющих детей, шелест ветра в сосновом лесу смешивались с бессвязными образами его снов и служили им звуковой дорожкой, наделяя каждое видение собственной реальностью.
Вот
