Виллель не мог не задаться вопросом, как бы отреагировал Пасфёро, если бы узнал, что он включил расходы на автомобиль в свои издержки, хотя машину всегда одалживал у друга. Ему даже удалось разжиться парочкой пустых квитанций прокатной фирмы «ЕропКар».

* * *

На глазах двух или трёх генералов, горстки полковников и дюжины журналистов двести резервистов во главе с капитаном Эсклавье в седьмой раз бросились в синеву. Несколько мгновений их парашюты парили в воздухе. Натянув стропы, они благополучно приземлились и получили свой новенький значок парашютиста из рук полковника Распеги. Затем прошли парадным строем, вернулись в свои казармы и приготовились к отбытию. Бюселье, который снова подписал контракт, потому что боялся теперь возвращаться во Францию, наблюдал за ними с комком в горле.

Остальные покидали армию, они взяли препятствие, а он ещё нет, по крайней мере ему так думалось.

Полковник Распеги, Эсклавье и Пиньер спустились в доки, проводить резервистов, которые погрузились на «Сиди Брахим», и остались с ними до самого отплытия корабля.

Ожидая их в баре «Алетти», Пасфёро, Виллель, Марендель и Буафёрас продолжили пьянствовать. Именно после пятой порции виски Буафёрас упомянул о Левкадийской скале.

— Я когда-то знавал в Бирме одного англичанина, — сказал он, — чокнутого типа, который однажды утром парашютировался к нам с парой ёмкостей бензина, которые направили другому подразделению — у них, в отличие от нас, было по крайней мере то, на чём можно было ездить. Англичанин оказался настоящим профи, но по Древней Греции. О Дальнем Востоке он не имел ни малейшего понятия, но многое знал о Греции и её эзотерических обычаях. Всё, что он умел — это говорить, и я частенько слушал его. Однажды вечером, когда комары занимались тем, что поедали нас заживо, а мы пытались запихнуть себе в глотку рагу из мартышки, он спросил меня: «Знаете ли вы о происхождении парашюта? Я думаю, нет. И полагаю, что вы не слышал и о греческом острове Левкадия, не так ли?» — Он оказался чуток занудой, когда взялся за свой профессиональный тон, проныв до этого весь день. — «Что ж, лейтенант, именно на Левкадии был рождён парашют. На Левкадии есть белая скала, посвящённая Аполлону (Левкадия от левкас, то есть, белый, вы знаете греческий, лейтенант?), высотой в сорок четыре метра, с вершины которой в очень отдалённую эпоху, вероятно, праисторическую, — то есть в некоторый промежуток между предысторией и историей, — бросали людей в море в качестве жертвы богу Солнца. Это были юноши или девушки, на которых возлагались все преступления общины, подобно козлу отпущения в Книге Левит. Позднее жрецы Аполлона искали добровольцев среди неизлечимо больных, преступников или жертв неразделённой любви, которые в глазах древних были почти одним и тем же. Нелюбимый — значит виновен, не забывайте».

Марендель чуть не опрокинул свой стакан. «Нелюбимый — значит виновен!»

Но Буафёрас, перемежая свой рассказ тихими смешками, пародируя голос археолога-парашютиста, продолжал:

— Говорят, что Сапфо в минуту отчаяния бросилась с Левкадийской скалы. Но какая Сапфо? Их было две, одна была куртизанкой, другая — поэтессой. Женщина, которая пишет, вряд ли сможет полюбить, так что, должно быть, прыгала куртизанка. Тот, кому удавалось пережить прыжок с Левкадийской скалы, очищался от грехов и был уверен, что непременно исполнит желание своего сердца. Жрецы смягчили и облагородили этот прыжок, разместив внизу лодки, чтобы подбирать тех, кто прыгнул со скалы. Но пришло время, когда никто уже не был готов идти на такой риск — в ходе своего развития цивилизация изничтожает героизм. Те, кому не везло в любви, стали сдержанней или же выставляли себя на посмешище. Так что вместо желающих искупить свои грехи, жрецы сами вызвались прыгать за определённую плату. Они старательно тренировались, занимались гимнастикой, укрепляли мышцы, упражняли реакции и учились падать. Чтобы задержать падение, они прикрепляли к себе перья, живых птиц и не знаю, что ещё… другими словами, парашют. Я знал всё это когда прыгал с парашютом и, наверное, поэтому вывихнул лодыжку. В Оксфорде я всегда был козлом отпущения — теперь наконец обрёл покой.

Буафёрас осушил свой стакан, заказал ещё по одному и предложил довольно странный тост:

— Я пью за прыжок с Левкадийской скалы, который совершили сегодня двести резервистов Эсклавье, чтобы очистить себя от греха, который, как они думали, совершили.

— Какого греха? — спросил Пасфёро.

— Разве ты ничего не слышал о мештах Рахлема?

— Нет, — ответил Виллель.

Он чуть было не спросил о новых подробностях, но чутьё предостерегло его — этим вечером его едва терпели.

— К слову, — продолжал Буафёрас, — я забыл рассказать вам, что стало с тем англичанином. Боги посчитали, что он недостаточно очистился от своих грехов, или же грехи Оксфордского университета были слишком тяжелы. Во время второго прыжка у него скрутило парашют и он разбился.

Глава четвёртая

Страсти Алжира

Опершись на балюстраду, увитую сиреневыми бугенвиллеями, де Глатиньи и Эсклавье смотрели на город Алжир. Они только что проснулись и, босиком, в халатах, ждали, когда Махмуд принесёт им завтрак на террасу. Старый друг де Глатиньи, Этьен Венсан, предложил им, пока они остаются в городе Алжире, пожить на его вилле с террасы Сен-Рафаэль[180].

Де Глатиньи любовался белым городом, который правильными ярусами поднимался над заливом, где два грузовых судна, отсюда совсем крошечные, выписывали в утреннем море, гладком и сером, как шёлк, две длинные параллельные линии. Не оборачиваясь, он тихо произнёс:

— Мой друг-моряк однажды сказал, что ранним утром на высотах города Алжир у воздуха есть особое свойство не похожее ни на что в мире, — смесь запахов солёной воды, дёгтя, сосны, оливкового масла и цветов. Мне нравится город Алжир, но он вызывает лёгкое беспокойство. Этот город сбивает с толку, и он всегда удивлял меня своей реакцией. Жители города Алжир… ну, достаточно взглянуть на Венсанов… У них две тысячи гектаров виноградников, а их семья относится к числу самых богатых колонов в Митидже[181]. Само собой, Этьен склонен судить о людях, скорее, по количеству виноградных лоз или апельсиновых деревьев, которыми те владеют, а снобизм Жюльетты — то, что в целом присуще богатой провинциальной буржуазии…

— Я никогда раньше не видел тебя таким лиричным, Жак. Это всё воздух города Алжир?…

Эсклавье вдохнул морской бриз, чтобы ощутить запах соли, дёгтя, сосны и оливкового масла, о которых упоминал де Глатиньи, но воздух города казался каким угодно, только не пьянящим. Он нашёл его довольно пресным и грязным.

— Этьен Венсан был