не читает и чьи имена сохраняются лишь в трудах по истории литературы и в названиях городских улиц. Единственный человек, которого, возможно, следовало бы упомянуть — это Эдмондо Де Амичис (1846–1908), однако, естественно, не за его литературные способности, но из-за того, что в своих книгах и репортажах он был честным и искренним выразителем настроений и гордости мелкой итальянской буржуазии, и за то, что в книге «Сердце»[374] (1886) писатель явил редкий образец итальянской литературы для детей.

Только два писателя, Джованни Верга (1840–1922) и Джозуэ Кардуччи, действительно противостояли упадку того времени. Первый из них, большую часть жизни проведший в Милане, без особого успеха попробовав себя в качестве автора буржуазных романов, нашел свое истинное призвание в романах и повестях, посвященных его родине — Сицилии. Юг в изображении Верги, с его гордыми разорившимися аристократами, разбогатевшими скупыми крестьянами, покорным плебсом, имеет все атрибуты реальности или скорее той внутренней правды, которую может увидеть лишь сосредоточенный и участливый литературный взгляд. Такие герои, как Мастер Дон Джезуальдо, настоящий self-made man, который женится на аристократке и доживает свои дни в праздности и унынии, хотя начинал жизнь с отчаянного желания добиться успеха, или хозяин Нтони, старый и безропотный глава обреченного на гибель семейства рыбаков, стали почти символами жизни Южной Италии.

Но Верга был вновь открыт и оценен совсем недавно. При жизни у автора романов «Мастер Дон Джезуальдо» (1887) и «Семья Ма-лаволья» (1881) (последние годы жизни он провел в родной Катании, не написав ни строчки, и умер в 1922 г.) было гораздо меньше читателей и приверженцев, чем в наши дни. Его истории о крестьянах и рыбаках не слишком привлекали буржуа, который вскоре с энтузиазмом стал воспринимать сверхчеловека или эстетов из романов Габриеле Д’Аннунцио (1863–1938).

Не такими были судьба и жребий Джозуэ Кардуччи, всеми признанного и провозглашенного еще при жизни князем среди поэтов новой Италии, или, как говорил он сам, «пророком Италии самой прекрасной поры». Его слава была увенчана Нобелевской премией, присужденной в 1906 г. Это и понятно: эволюция настроений и поэзии Кардуччи очень точно отражала вкусы буржуазного общественного мнения Италии в период между окончанием Рисорджименто и первыми проявлениями национализма. Республиканец и якобинец в молодости, прославлявший Французскую революцию в цикле сонетов «Ç<i ira», автор поэмы «К Сатане» которая была опубликована в 1863 г., за семь лет до падения Порта Пиа, и воспринят многим читателям как боевой клич новой Италии против клерикализма и светской власти пап, в зрелости ив старости поэт перешел на придворно-официальные мотивы, прославлял в королеве Маргариту «вечную царственную женственность», плакал над разгромом при Догали, воспевал римский миф и славу савойского Пьемонта. На самом деле и его якобинство, и его официальный патриотизм были искусственными созданиями большого профессионала, сочиненными за письменным столом. Сегодня можно читать с удовольствием лишь те произведения Кардуччи, которые посвящены ему самому и его семье.

Если, как мы убедились, панорама литературной жизни Италии 1880-х годов была достаточно пестрой, то этого нельзя сказать о спектре философских течений. Господствовала переживавшая расцвет философия позитивизма. В то время как писатели-веристы посвящали свои романы проституткам и наследственным болезням, социологи измеряли черепа, чтобы доказать предрасположенность к преступной деятельности. Один из них, Ничефоро[375], обнаружил, что различие между Севером и Югом происходит от разного строения мозга у жителей этих регионов. В свою очередь философы писали о «естественном отборе» и борьбе за выживание, политики теоретизировали насчет роли различных элит и политического класса, а литературная критика Де Санктиса уступила место научной филологии. «Наука» и «прогресс» — таковы были наиболее популярные слова той эпохи, и симпатии интеллектуалов склонялись в сторону тех стран, которые с точки зрения новых идей казались им показательными и образцовыми. В библиотеках и кабинетах итальянских ученых преобладали немецкие книги, интеллектуальное воздействие германского мира успешно спорило с традиционным влиянием французской культуры. На идейном поприще, так же как в политике и экономике, настал час Германии.

Единственным островком решительного сопротивления развивавшемуся наступлению позитивизма оставалась группа гегельянцев в Неаполе — последних представителей исторического идеализма, которые оставили особый отпечаток в культуре эпохи Рисорджименто. Они были одинокими осколками этой эпохи, однако именно в кружке сформировался единственный оригинальный мыслитель, которым могла гордиться Италия второй половины XIX в., — Антонио Лабриола.

Ученик Бертрандо Спавенты[376], наиболее авторитетный представитель неаполитанского неогегельянства, Антонио Лабриола впоследствии испытал влияние философии Гербарта[377], чтобы прийти уже в зрелом возрасте к открытию марксизма, теорию которого он излагал в серии очерков, увидевших свет в 1895–1900 гг. «Открытие», возможно, является неверным словом: в 1880-х годах имя Карла Маркса уже получило известность в Италии, были уже переведены некоторые его труды. Карло Кафьеро, являвшийся соратником М.А. Бакунина в период Первого Интернационала, издавший конспект «Капитала» и печатавший в Лоди социалистическую газету «Ла плебе» уже многое сделал для распространения в Италии знаний о теории Маркса. Однако восприятие марксизма проходило в стране в рамках господствующих идей позитивизма, и вследствие этого наиболее популярным мнением относительно марксизма стало его определение как некоего «социального дарвинизма» и «экономического детерминизма», нечто вроде календаря, в котором с научно-позитивистской точностью указывались этапы упадка капитализма вплоть до его неизбежной смены социализмом. В целом эта версия и эта позитивистская вульгаризация марксизма не были исключительно итальянским феноменом. Такое видение существовало во всей Европе в период Второго Интернационала, его развивали такие теоретики, как Карл Каутский, Поль Лафарг, Г.В. Плеханов.

Антонио Лабриола был единственным из этих теоретиков марксизма — если можно применить к нему определение, которое ему самому не нравилось, — кто дал историческому материализму объяснение, прямо противоположное господствующему. По мнению этого мыслителя, марксизм не был цельной и всеобъемлющей философской системой, но представлял собой историческую идеологию, «практическую философию», квинтэссенцию политического и интеллектуального опыта, накопленного определенным субъектом истории — промышленным пролетариатом — в ходе освободительной борьбы, так что истина марксизма заканчивается там, где кончается этот исторический опыт. Материалистическая концепция истории мыслится, таким образом, как система, открытая новым веяниям и способная к развитию, — именно поэтому Лабриола, в отличие от своего младшего друга Бенедетто Кроче[378], сохранял незыблемыми свои социалистические убеждения перед лицом волны ревизионизма, возглавляемой Эдуардом Бернштейном[379] и Жоржем Сорелем[380], в конце XIX в. Тот факт, что социальная эволюция пошла не по тому пути, который предусматривали марксисты позитивистского толка, да и сам