Шрифт:
Закладка:
И тут самое важное все-таки – овладеть инструментом настолько хорошо, чтобы писать ровно то, что ты хочешь написать… А то, бывает, звонишь кому-то и спрашиваешь: что ж ты тут написал так-то и так-то? Он мнется, оправдывается, вот, я на самом деле хотел другое написать, а получилось – что получилось. Вот недавно Немцов опубликовал доклад о том, какой Путин плохой. И там помимо прочего было написано: «В 90-х все шло плохо, пока я в 97-м не пришел к власти». Я ему говорю: «Боря, ну на кой черт ты это написал? Ладно, допустим, тебе приватизация не нравится, – но реформы Гайдара-то были нормальные?» Ну, говорит, я на самом деле хотел написать то-то и то-то… Человек, который позиционирует себя как писатель, не имеет права говорить таких слов! «Хотел написать то, а написал это, вот рука сама так встала, и написалось другое» – позор! Если хотел написать одно, а написал другое, значит, ты мудак. Писатель – это тот, кто написал ровно то, что хотел написать. Написать так, чтоб не было других трактовок – это удовольствие само по себе.
– Ну да. Часто писатели на вопрос «Что вы хотели сказать этим текстом?» отвечают: да пошли вы, читайте текст, там все, что я хотел сказать.
– Да! А если он начинает разъяснять свои тексты, значит, он хреновый писатель.
– Вот Немцов. Он идет тем же путем, что и ты, – или использует свои книги, чтоб пропиарить свою политическую составляющую?
– Конечно, они у него прикладное значение имеют. А у меня процесс писания имеет самоценное значение. Причем он не сразу начинает мне доставлять удовольствие, несколько первых абзацев я высираю долго-долго. Но это необходимый разгон, а потом процесс идет так, что не оторваться – ни пожрать, ни посрать…
– Это связалось у тебя с выделением эндорфина и прочих наркотиков, которые вырабатывает организм и вбрасывает в кровь.
– Наверное…
Главное – биография
– Теперь ты должен дать свой список величайших писателей. Значит, первый в нем – Толстой?
– Ты имеешь в виду – в мире?
– Ну.
– Говорить об иностранной литературе сложно, потому что иностранного языка я почти не чувствую, а в переводах это совсем не то… Так что могу судить только о русской литературе. Тут если говорить о владении инструментом – то Пушкин, конечно, number one. Многие говорят про Набокова, что он почти как Пушкин и даже лучше – но я так не считаю. А если брать интегральный показатель, не только как написано, но и что, и масштаб, и судьбу (каждый русский писатель, любого возьми из первой десятки – его жизнь тоже произведение искусства, прекрасный happening), то по интегральному показателю – это Лев Толстой.
– Или взять офицера, который тоже, как Толстой, воевал на Кавказе и тоже стал писателем, – Прилепин: что б он ни писал, главное, что он воевал, вот и отстаньте. Или Лимонов… Который вслед за тобой идет в этой книжке.
– Ну да, смешно рассуждать про режиссера, который только закончил ВГИК, ему 22 года и он начинает снимать фильм… Что, ему есть что сказать? Да нечего ему сказать. Настоящим хорошим писателем может стать тот, кто много пережил, много путешествовал, видел людей в разных ситуациях, какие-то масштабные процессы – либо войну, либо крах империи, строительство городов, смерть великих людей, – понимаешь? А когда человек родился, женился, не привлекался, не состоял и снимает фильм – ну про что фильм? Сниму, говорит, сука, «Макбета»! Да что ты про Макбета знаешь! Что такое предательство, что такое убийство, что такое смерть?
– Чтоб это знать, надо быть бандитом или бизнесменом, что-то в этом роде, да? Ну или чекистом.
– Чекистом – это смотря каким. А если сидеть в секретном отделе какого-нибудь НИИ, всю жизнь там протирать штаны…
– Значит, ты согласен с Лимоновым в том, что нет профессии писателя и незачем сочинять, надо просто жить интересно и эту жизнь описывать правдиво.
– Конечно! Жить так, чтоб тебе было что сказать. Лимонов, конечно, пожил, биография у него есть.
– Значит, у нас что идет – Пушкин, Толстой…
– Пушкин, Толстой, Лермонтов…
– Лермонтов – по прозе?
– И по поэзии тоже. Люди, которые жили на переломе, которые войну прошли, – все! И Рубцов, и Гудзенко. Да начиная с Серебряного века…
О коллегах
– А живые? Они тебя не вдохновляют?
– Почему? Если говорить о Солже (разговор шел незадолго до смерти Исаича. – И. С.), то он меня вдохновляет. Есть же два разных Солжа. Солж как физически существующий человек – чего уж говорить, нет там никакого творчества давно. А Солж как писатель, который писал, скажем так, в репродуктивном возрасте – «Архипелаг», «В круге первом», «Раковый корпус», «Случай на станции Кочетовка», «Матренин двор», «Один день», – это шикарно!
– Еще кто из живых?
– Мне Акунин нравится.
– Ну это, наверно, потому, что ты математик, а он там так холодно рисует схемы.
– С точки зрения качества фразы у него все хорошо. Потом из поэтов – Кибиров. А с точки зрения оригинальной образности текстов, с точки зрения мира и языка, очень адекватного – мне Сашка Лаэртский очень нравится. Он создал некий мир, а к нему – некую модель языкового описания. И это очень совпадающие вещи. Там нет зазубрин и противоречий, там очень хорошо все подогнано.
– А что вот эти величины, которые созданы большой машиной пиара – типа Робски?
– Про Робски я все уже рассказал в «Медведе». Это все мерзко, это бизнес… (Как интересно: бизнес – и вдруг мерзко. Стоит только погрузиться в писательство, сразу у человека появляется некая левизна, нелинейность, парадоксальность, противоречивость и вследствие всего этого – некая новая глубина, и это – притягивает. – И. С.)
Цитата (Кох про Робски и ее читателей, «Медведь», 2005, № 92):
Они хотят прочитать простую вещь. Что богатые и успешные люди – нравственные ублюдки. Что они просто животные, неспособные отличить добро от зла. Что они алкаши и наркоманы. Что они забыли родителей и детей. Что они способны убить человека и делают это. Что они сексуально распущенны и вообще бисексуальны.
И тогда становится легче. Ярче сияет тезис «честность – бедность» и собственная нравственная чистота. Отступает куда-то в сторону мысль о том, что ты
