Шрифт:
Закладка:
– Так. А где ты служил?
– В Киеве, в стройбате. Я глухой на одно ухо, поэтому меня определили туда. Жизнь там у меня, как это ни звучит странно, была замечательная. И вот уже под конец службы появилась она. Ей было 16 лет, и она потешалась надо мной, что я такой неопытный, наивный и глупый.
– Тебе всю жизнь испортило твое хорошее воспитание! Да?
– Нет. Я считаю, наоборот. Оно защитило меня от всех ненужных историй. Вот я тебя сейчас слушаю и думаю: наверное, действительно это и есть сублимация – писание стихов. Стихи – это как раз попытка перешагнуть те барьеры, которые мне попадались в жизни.
– То есть задним числом стать плохим мальчиком?
– Но я становлюсь в них не только плохим, но и суперхорошим.
– Когда ты сказал про попытку перешагнуть барьеры, я сразу вспомнил твой стих под названием, если я не ошибаюсь, «В полуспущенных кальсонах». Которым ты меня поразил в свое время. Лет десять или пятнадцать назад. Ты его сочинил, позвонил мне, чтоб прочесть, я как раз сидел на балконе и пил пиво, опохмелялся, самая подходящая обстановка для наслаждения поэзией. Я выслушал и сказал тебе, что это крепкое порно удалось! А ты обиделся – типа какое ж порно, это тончайшая интимная лирика! Просто у нас разные взгляды на поэзию. Ну-ка напомни, какие там были строки, пожги-ка глаголом!
– Путь земной на пять десятых
Я прошел в кальсонах смятых,
С колтунами в волосах,
В полуспущенных трусах,
От усердия пердя,
Через женские мудя…
– Жестко, жестко, конкретно!
– Мне все время товарищи говорили: «Нет у женщин мудей!» А я им: «У тех, которых я знаю, есть!»
– Давай дальше, это круто. Нестандартно!
– Между сладостных деталей
Сокровенных гениталий,
Через мусор, через грязь,
Развращаясь и резвясь.
– Вот видишь, когда я тебя просил почитать твои лучшие стихи, ты отнекивался, «ах, у меня все строки хорошие». Но это ты говорил с пафосом, а сейчас ты улыбаешься, ты расслабился, у тебя открытое светлое лицо. Наверное, это и есть настоящие твои стихи, которые естественны для тебя.
– Не все вещи, которые достаются легко, – настоящие. Иной раз нужно себя напрячь.
– Однако ближе к телу. В каком году ты написал «Левый берег»?
– Я написал в 88-м. Причем я никогда до этого не писал песен, обрати внимание. Единственный песенный импульс у меня был прямо перед этим – чисто бардовский. Я пел под гитару:
Как же много-то нас! А зачем? А зачем – непонятно.
Большинство скоротает судьбу в денщиках.
Мы сбриваем вранье, и родимые белые пятна
Проступают на розовых наших щеках.
Но это было – пение стихов, а не песня. Мы все росли на Галиче, Окуджаве, Высоцком, Визборе. И потом, вслед за этим, у меня стало свербеть. Я давно не был в Ростове. А я его ужасно любил, люблю и тоскую по нему. По городу своего детства. Это – мои молодые папа и мама, благодать, лепота, познание жизни. Я всегда говорю, когда меня спрашивают, откуда у тебя столько познаний о Ростове, что в первые пять-семь лет жизни человека один год идет за два, а иногда и за три. Я научился в Ростове всему: ходить, думать, говорить, кушать… Любить! Я уже был влюблен и думал о пиписьках со страшной силой. Я когда пошел в школу, то заявил своим старшим подружкам, чтобы они меня больше не тискали и не сюсюкались со мной как с маленьким. Короче, у меня появились какие-то первые ностальгические строчки, и я не придал им значения. Это тот самый случай, когда стихи появляются непонятно откуда и пока еще непонятно про что. То есть я не сел и не сказал себе: «Сейчас я буду писать песню о Ростове»: «Играй, гармоника, играй! Мы на земле искали рай!» Почему? Какой нах рай? Какая гармоника? Я ее там и не слышал никогда на самом деле, если честно.
И он, казалось, был немыслимо далек.
А до него – рукой подать,
Чтоб наступила благодать,
Давай-ка сядем в этот старый катерок! –
Вот что я действительно знал, помнил и любил, так это «старый катерок». Он для меня был символом счастья. Маленький пассажирский катер, куда грузятся на правом берегу (там, где город) человек тридцать-сорок – и плывут на левый, туда, где пляжи и зоны отдыха. Свобода и кайф.
– А как ты понял, что это песня?
– Не знаю, но я сразу стал ее напевать. И кстати, почему «левый, левый, левый»? А просто потому, что я других слов не мог найти. Я понимал, что по размеру должен быть какой-нибудь там «левый, растакой-то берег Дона». А какой такой – «растакой»? Никак не мог придумать. А потом решил, это же не стихи, а песня. В ней можно повторять одно и то же, сколько угодно раз. Я и повторил: «Левый, левый, левый берег Дона!»
– И получилось еще, что налево пойдешь. А это было злачное место?
– Нет, тогда это просто было местом отдыха. И не было никаких кабаков. Конечно, любое место отдыха со временем становится злачным. Но тогда мы брали все с собой, стелили там одеяльца, доставали свою снедь нехитрую.
– Ты сам ездил туда?
– Понятное дело, что с родителями.
– Ты видел, как взрослые там щиплют девок?
– Ничего я такого не видел. Мне даже в голову такого не приходило.
– Но когда ты писал песню, ты ведь о какой-то девушке думал?
– Лирический герой и лирическая героиня.
– Но – «мы с тобой добраться не умели…»
– Это – условная девушка.
– Ну хорошо, не хочешь рассказывать, не надо. Ты, как женатый человек, имеешь право молчать.
– Нет, клянусь, ничего не было! Все придумано.
– Все, что будет вами сказано, может быть использовано против вас.
– Это удивительная вообще вещь, когда ты пишешь, не имея в виду ничего конкретного.
– А как ты проснулся знаменитым?
– До этого было еще далеко. Вот я написал, нашкрябал на гитарке, на трех аккордах мотивчик…
– А ты гитару освоил?
– С трудом. Мне ее настроил сын. Специальным образом. Мой гениальный сын, без всякого музыкального образования играющий на всех инструментах с шести лет.
– Я помню, вы выступали где-то вместе.
– Было дело. Он сел в
