Шрифт:
Закладка:
– В КГБ вас вызывали?
– Нет. Но люди, которые с нами говорили, были как-то связаны с КГБ.
– А вы не думали уехать на Запад? Как некоторые?
– Меня, когда я без разрешения начальства на Западе начал печататься, в издательстве «Ардис», спрашивали, не собираюсь ли я уехать. Я отвечал: не собираюсь. И действительно никогда не собирался! Меня никогда туда не тянуло.
– Интересно почему?
– Вы знаете, может потому, что я более консервативный человек. Мне претило бы – и тогда, и сейчас тем более – устраиваться в какой-то чужой стране, усваивать что-то не свое… Никогда мне это в голову не приходило.
– А было страшно? Не было мысли, что посадят или вышлют?
– Нет! – уверенно говорит он. – Этого не было. Я боялся только одного: что меня перестанут печатать. Что я совсем без денег останусь.
– Ну так и перестали ведь.
– На какое-то время.
– И как же вы жили?
– Ну какие-то запасцы были, да и жена всегда работала – получала свои 140–150 рублей.
– Значит, вы это пережили легко.
– Сравнительно легко. Но это противно было.
Твардовский
– Первая публикация в «Новом мире» была принципиально важной для вас? Или вы и до того успели отличиться достаточно?
– Ну до этого я печатал только стихи и рассказы. А тут – повесть в «Новом мире» страниц в сто пятьдесят. Первая большая публикация! «Созвездие Козлотура».
– Вы с Твардовским близко общались после этого?
– Я его бесконечно любил и очень уважал, но не могу сказать, что близко общался. Иногда только… У меня был такой случай после той публикации. Я пришел в редакцию «Нового мира», и завотделом мне сказала: «Вас хочет видеть Твардовский». Но я решил, что это просто добрые слова его, а он человек занятой, не буду врываться в его жизнь, – и не пошел! А в следующий раз пришел, и заведующая сказала: «Идемте, Твардовский вас ждет!» И мы с ней пошли к нему. Поговорили… Первое, что он мне сказал: «Лихо написано!» Я несколько раз виделся с ним. Он был очень доброжелателен. Мне кажется, он с любовью относился к тому, что я делаю. Стихи, которые я приносил, он тоже печатал. И прозу.
– Он выдвигал вас на Государственную премию, а Жванецкий – на Нобелевскую.
– Да… Я даже не знал, что выдвигался, и кем… Слышал, даже академик Дмитрий Лихачев как-то в этом участвовал.
Солженицын
– Вы когда в «Новый мир» хаживали, не встречали там Солженицына?
– Нет, там я его не помню. Но я видел его мельком пару раз. Однажды я увидел его с женой, ее я уже знал, подошел к ним, и она нас познакомила. Но я ему ничего не сказал, и он мне ничего не сказал. И так мы расстались. Никакого близкого личного знакомства у нас не было.
– Каждый из вас возделывал свой огород. Он, как русский, занимался осмыслением имперской истории (и правильно, пусть русские сами занимаются своей империей), а вы размышляли о мудрости и человеческой жизни.
– Да-да.
Отец и его братья
– Вашего отца выслали на его историческую родину, в Иран, оттого что он был классово чуждый, из капиталистов?
– Он не был капиталистом. А вот его отец до революции имел кирпичный завод, и мой отец там работал.
– Остались еще дома, построенные из вашего кирпича?
– Да, и довольно много. Сухум, конечно, бомбили, но мало. Выслали же отца потому, что он был персидскоподданный. Таких много было. И я так понял, что в двадцатые годы люди с иностранными паспортами не спешили принимать советское гражданство, так они чувствовали себя посвободнее. В тридцатые они поспешили, но было уже поздно. И мой отец не мог уже добиться советского подданства. И его выслали. А братьев его арестовали, и они сгинули в лагерях. Мой любимый дядя Риза погиб в Магадане. Он работал в какой-то серьезной конторе, не знаю, чем занимался. Его взяли в 1937-м. Это был самый любимый мой человек. Он меня любил, и я его очень любил. Это он меня познакомил с книгами, из его рук я взял первую [в своей жизни] книгу и прочитал. Он меня приучал к книге, к духовному. Он дал мне толчок к чтению, я страшно полюбил книгу и беспрерывно читал.
После забрали второго моего дядю, большого любителя выпить. Страшно подумать, как он в лагере мучился без выпивки… На воле он беспрерывно пил. Жил на то, что на базаре для крестьян писал всякие заявления в органы, куда им приходилось обращаться.
– А как происходила высылка?
– Я хорошо помню, как мы провожали отца. Какое ужасное рыдание раздалось, когда мы с ним прощались! Все родные так плакали, что весь вагон расплакался. Я помню это невероятно горестное ощущение. И помню слезы на глазах у проводницы… В Иране почти всех высланных арестовали, подозревая их в возможности шпионажа в пользу Москвы. Мы долго о нем ничего не знали. Только через два или три года пришло первое письмо. Оказывается, их отправили на какой-то страшный остров, где они постепенно умирали. Люди сами рыли себе могилы, чтоб не утруждать посторонних, чтоб другие не тратили последние силы на них. В 1941-м наши войска вошли в Персию, отца и его товарищей выпустили. Он писал, чтобы мы хлопотали о возможности его приезда сюда. Я хлопотал, ходил даже в Министерство иностранных дел, но это не принесло никакой пользы. Он умер там, а не на родине.
– Видите, ему не пришлось жить в Абхазии – и вам не пришлось…
Деньги
– Фазиль Абдулович! Вы как-то сказали, что молодые литераторы сейчас слишком много думают о деньгах, а вы в свое время денег не копили, собирали впечатления.
– Да. К деньгам у меня всегда было, к сожалению, достаточно равнодушное отношение. Главное для меня было – найти, что сказать, и выработать в себе возможность это сказать.
– Это трудно?
– Не очень. Обыкновенный творческий процесс, который длится у меня всю жизнь. Бывают писатели, которые испытывают иногда мучительную трудность при письме, но таких больших мучений я никогда не знал. Были какие-то затруднения, но довольно-таки обычные. Они были, даже когда я просто журналистикой занимался. То же было и когда я более сложные вещи стал писать. Ну разве что я их более тщательно переписывал, каждую вещь перепечатывал минимум по три раза, не сокращая, а увеличивая текст.
– Вот и вся разница…
– Ага.
– Вы сказали про деньги – «к сожалению».
– Да, к сожалению.
– В том
