– Да, теперь все говорят: «Мы всё знали наперед!» Но у тебя у одного есть документальное подтверждение. А как это предчувствие, интересно, выглядело, какое оно было и откуда?

– Я тогда домой с работы ходил пешком через Пушкинскую площадь. И останавливался возле кафе «Лира», где все время шли митинги. Стоял, и смотрел, и слушал. Слушал, слушал – и вдруг осознал, что девяносто процентов нашего населения психически нездорово.

– Да ладно! Так много?

– Ну может, я преувеличиваю процент, может, у меня специфическое общение… Может, я принимаю за психическое нездоровье просто малую образованность и связанную с этим склонность к гиперболам. И еще умственную отсталость, воинствующее невежество, экспансивность… Все вместе это называется – «желание изменить мир». Это когда человек абсолютно не понимает, что вообще происходит, и мир для него – враждебная загадка… И еще я увидел лютую ненависть граждан друг к другу. Я тогда подумал, что если в руки этим людям попадут автоматы – а они неизбежно попадут, – то эти идиоты начнут друг в друга стрелять. И общее состояние декаданса наводило на мысль: что-то неизбежно будет, будет плохо.

Да. Значит, вернулся я из Затоки с рукописью и прибег к устному самиздату. А именно собрал литературных приятелей дома, – это Игорь Иртеньев, Юра Арабов (приятно сейчас называть его Юрой, после его успеха на Каннском фестивале)… Кто еще? Боря Гуреев, Дима Попов, киновед, он сейчас живет в Германии… Еще кто-то… И вот сидят они, пьют мою водку, закусывают моими бутербродами – пусть кто попробует что плохое сказать. Закончил я читать, и тут Володя Эфраимсон (сейчас в Америке) говорит: «Ну, Сань, ты даешь! В разгар гласности написать непроходняк, – это ж надо!» Я и сам понимал, что непроходняк, – там же был Горбачев и крах перестройки. Я даже не мечтал это напечатать! Но Дима Попов забрал у меня рукопись и отдал своему начальнику по «Искусству кино» – Косте Щербакову. И тот ее, к общему офигению, лично протащил через цензуру!

– А как ты угадал, что стрелять в Москве будут именно в девяносто третьем?

– Роман Гюго «93-й год» произвел на меня такое впечатление, что действие своей повести я перенес в девяносто третий год. Только поэтому, уверяю тебя. И я пытался представить, как же будет выглядеть гражданская война в Москве.

– Да… ты тогда почти точно угадал фамилию главаря путчистов – Панаев.

– За это спасибо цензуре. Она потребовала изменить фамилию диктатора Гончарова – чтоб не было созвучно с Горбачевым. Цензоры не просто понимали литературу, они понимали авторский замысел! Подсознательный замысел! Так сегодня уж никто больше не читает. Я и поменял Гончарова на Панаева…

– А какой еще вклад цензура сделала в твое произведение?

– Выкинула описание большого котлована на месте Мавзолея и маленьких ямок у Кремлевской стены, на которое меня вдохновил Марк Захаров, потребовавший немедленно закопать Ленина.

Слава – яркая зарплата

– Вот вышел журнал, и началась слава, так?

– Раньше! Еще до публикации! Рукопись, отксеренная, пошла гулять. Попала на «Ленфильм», где по моему «Невозвращенцу» сняли чудовищный фильм.

– Хемингуэй тоже был недоволен экранизациями себя.

– Только это меня и утешало. А через полгода мне позвонил Оливер Стоун…

– Да ладно! Сам Стоун?!

– Ну его агент. Стоун тоже захотел снять фильм по моей повести; как раз «Невозвращенец» вышел на английском. Но было уже поздно: я ведь подписал договор с «Ленфильмом». Это самое трагическое, что связано с «Невозвращенцем». Да… Значит, получил я тогда в редакции десять авторских экземпляров, привез домой, а вечером уехал в Париж. По частному приглашению. Там меня нашли французские репортеры и взяли интервью как у автора прогремевшей в России повести, – чему я очень удивился…

– Ты славен и богат, денег полно…

– Да, деньги уже были, но менять же можно было только пятьсот рублей, ты все забыл! Так что дальше «Тати» я не ходил – тогда. Я даже не в «Тати» покупал, а вокруг, там типа ларьки. Вернулся в Москву – звонок из Парижа: хотят у меня купить мировые права на повесть, предлагают шесть тысяч франков. Тысяча долларов, это ж были бешеные деньги! – если кто помнит восемьдесят девятый год. Я… отказываюсь. Они через десять минут перезванивают, извиняются и предлагают в десять раз больше. Дальше повесть издали в двадцати странах. Меня печатали почти в стольких же странах, как Солженицына.

– Чем ты можешь объяснить тот успех?

– Как верно сказал тогда Гребенщиков про одну успешную рок-группу, которую хорошо приняли в Финляндии: «Ребята, это не вы поете, а Горбачев». Не буду преуменьшать, я думаю, что и за меня процентов на тридцать спел Горбачев, если не больше. Россия была дико в моде. Я возник на гребне моды. Должен сказать, что одновременно со мной переводили троих наших, с такой же или почти такой же интенсивностью. Витю Ерофеева, с «Русской красавицей» (секрет успеха был в том, что красавица – русская), потом еще был «Одлян» (чернуха про детскую колонию), и Свету Алексиевич, с ее «Чернобылем».

– То есть они туда, на Запад, взяли самые смачные русские позиции: зона, Чернобыль, русские женщины и…

– …и будущее этой сумасшедшей страны. Думаю, кроме всего прочего их в повести привлек диалог между персонажами: насилием или ненасилием решать проблемы? И вот началось то турне. Меня пять месяцев возили по странам, где вышла книжка. Германия, Франция, Англия, Дания, Испания, Норвегия…

– Ты тогда увидел, съел, выпил все, что хотел?

– Да, увидел, съел, выпил… Пожил! Мы с женой очень хорошо провели время. Тогда мне все было интересно… Я тогда привык к нормальной, хорошей жизни. Привык, что можно запросто вечером сесть в поезд, в обычный второй класс, и из Мюнхена поехать ночью в Париж. Захотелось в Лондон съездить – поехал… И это все в девяностом году!

– Ты тогда стал богатым и знаменитым и бросил газетную службу, чтобы блистать.

– Да, я уволился из «Московских новостей». Меня торжественно проводили, выпили мы хорошо… Я решил, что раз я теперь знаменитый писатель, то на жизнь мне хватит, причем на какую жизнь! Я один из первых в Москве получил кредитную карточку! Но после понял: мне просто казалось, что я богатый. Я потом увидел столько людей, которые были по-настоящему богаты, о богатстве которых я раньше просто не знал!

– Теперь знаешь?

– Теперь все знают… Я довольно долго жил в Париже. На радио «Свобода» я часто выступал, почти как штатный сотрудник, с комментариями – долбал всё. У меня в городе появились свои любимые места. Меня там знали. Бывает, даже теперь приедешь в Париж, зайдешь в любимое кафе La Palette (это на левом берегу),