Она тогда извергла на меня скопленный за годы запас сплетен, которыми не имела шанса поделиться раньше.

– Помнишь семью Бетанни?

Нет, конечно.

– Как ты им нравилась в детстве! Жаль, они разорились и пришлось им уехать. – Тут мать подалась ближе и, хихикая, прошептала самую пикантную часть на ухо: – А Мередит помнишь? Такой была дивной! Позабавилась на стороне с каким-то безродным деревенским пареньком и, говорят, забеременела! Родители отослали ее прочь. Только никому ни слова! Она якобы сейчас учится музыке в Музее.

Если я и вынесла что-то из ее нескончаемого потока чуши, то лишь вывод о сути такого явления, как дамские сплетни. Ровно с таким же злорадством, с каким мать перемывает кости соседям, соседи, несомненно, перемывают кости что ей, что мне.

Никогда я не понимала этих людей и их вечную манеру изображать приветливое лицо, держаться при встрече с трепетным уважением, но за спиной остервенело упиваться неудачами друг друга.

Что говорят обо мне? О матери? Точно так же рьяно зубоскалят? А что говорили, когда я сбежала? Вернее всего, какая я неблагодарная, как родители не смогли меня воспитать?

А когда брат сломал ногу? «Поделом, нечего знаться с еретиками».

Нет никаких сомнений, что произошедшее со мной местные мнят наказанием, карой свыше за отказ от их веры.

Вскоре мы с матерью остановились присесть на лавку, и до меня дошло, что она не замечает, как на нас пялятся. Лишь тогда мать заметила глазеющую группку и бодро им замахала. Отвернувшись, те поспешили скрыться.

– Странно… – озадачилась она.

– Это из-за меня. Люди еще не привыкли.

Тут ее настигло прозрение. Она осмотрелась и наконец-то ощутила всю тяжесть косых взглядов, нас препарировавших. Какие, должно быть, сказки все плетут, чтобы отмежеваться от нашей семьи.

Ни с того ни с сего ее лучезарная веселость улетучилась. Я чувствовала, как матери неуютно. Она поскребла загривок.

– Идем отсюда, – заторопилась мать.

– Ты иди, а я еще посижу и догоню.

Она озиралась по сторонам, даже не пытаясь скрыть внезапной тревоги. От вездесущих взглядов было не скрыться.

– Долго не сиди, а то простудишься, – с неуклюжей улыбкой выдумала она предлог меня поторопить.

Зря старалась. Мне нравилось сидеть в одиночестве, а глазеющих я вообще вскоре перестала замечать. В душе хотелось опять встретиться с Донной и ее собакой, но те так и не появились. Тогда я направилась домой – впервые за долгое время с искренним удовольствием на душе.

* * *

Минул месяц, прежде чем настал момент мне отправиться в церковь с родителями и всем городом. За это время я приспосабливалась к быту и даже пробовала готовить. Выходило с большим трудом, ведь повседневные хлопоты, которые раньше казались заурядными, теперь стали изнурительной обузой.

Шинковать стоя не получалось, поэтому я садилась на пол поверх растянутого покрывала и, придерживая ингредиенты левой ступней, кое-как их нарезала и забрасывала в кастрюлю. Получалась в итоге жижа с вареными кусками. Только тогда дошло, что я и раньше готовить не умела, но теперь сам факт придавал небывалой веры в себя.

В доме воцарился покой, наполняющий опасным чувством безмятежности.

Чем огрызаться на родителей, я училась договариваться и посредством своих желаний дергать за ниточки. Кончалось все тем, что мне предлагали в подарок очередной наряд, побрякушку и прочее, на их взгляд, мне нужное.

До чего было бы легко зажить вот так, как сейчас: плыть по течению и не замечать, что наша семья мертва и разлагается.

Возможно, в юности я бы так и сделала. Слушалась бы, не поднимала глаз от пола, старалась всеми силами угодить матери с отцом. Вышла бы замуж и жила чуждой, зато простой жизнью.

Соблазн и теперь так искушал, что становилось жутко, но страх вкупе с другими чувствами я забивала внутри себя, маскировала улыбкой.

Нарядив меня в платье цвета морской волны, мать присела напудрить мне щеки и намазать губы блеском, а затем заплести косу.

Как странно было видеть свои бездонные глаза в зеркале. Я вновь не узнавала ту, кто оттуда на меня смотрел, но теперь это чувство было сложнее.

Да, я отъедалась, но прежней себе все еще была не чета. Справа по шее, заползая на щеку, тянулся чудовищный шрам, который матери, как ни крути, было ничем не скрыть.

Но стоило ей меня накрасить, я поняла, что уже не вызываю у себя того отвращения, той безнадежной тоски – и даже просто не вижу ту, былую Нору.

Не макияж, не прическа, не туалет тому виной. Нечто глубже.

Я предстала себе в новом свете. Увидела свою непреклонность, увидела тлеющий жар, что проступал на поверхность. Чувствовала, что властна над ними, что тело слушается меня как никогда четко – для этого всего-то стоило пасть на самое дно и научиться приспосабливаться.

Под конец года я осознала, что впервые за долгое время – не верится – смотрю в будущее с надеждой.

– Мама… – Я потянулась к ней через себя и взяла за руку.

– Да? – Она тепло улыбнулась.

– У меня просьба.

Это ее насторожило. Обычно мать с отцом воспринимали мои пожелания враждебно.

– Рука… – Я подняла правое плечо с накладным протезом. – Можно на сегодня ее снять?

– Ты уверена? Люди будут смотреть.

А то я не знаю.

– Уверена. Пусть увидят меня такой, какая я есть. Покажем, что нам нечего скрывать.

Этот довод вроде бы ее убедил.

– Ну, раз просишь… – нехотя поддалась мать.

* * *

Белые порхающие снежинки нежно устилали все вокруг покрывалом. Пробираться сквозь него на одной ноге было тем еще удовольствием: приходилось чуть ли не пропахивать себе путь по улице.

Джеремия уже ушел вперед. Мы с матерью и отцом влились в людскую реку и продвигались к церкви.

Ее здание – огромное, с шиферной крышей и темного цвета стенами – располагалось в самом сердце Басксина. Архитектурой церковь очень напоминала храм Праведниц, но кое-какие элементы придавали ей своеобразия.

С главного витража на мир взирало громадное фиолетовое око, с других – прочие образы веры, возведенной на фундаменте глубинного, звериного страха.

На одном монахи сложили на лбу пальцы в форме ока Осулара. Лица их были бесстрастны, отрешенны.

В самом верху был изображен Зерафиэль – отпрыск Великого Архонта, сотворенный равным ему. Верховный из семи архангелов. Все шесть его крыльев усеивали глаза, а лицо покрывали языки пламени в знак его непостижимой красоты.

– Поднажми, – шепотом