Кулаки у меня так стиснулись, что заныли костяшки. Я намертво сжал зубы, опасаясь вгрызться в него и растерзать.

– Ну? Чего? – дразнил стражник. – Отцу сво’му врежешь?

Я оторопел. Меня будто водой окатило. Слово «отцу» металось в уме, пытаясь втиснуться хоть в какую-нибудь приемлемую картину мира.

– Что ты сказал?

– Джаспер! – Мама тоже сжала кулаки и шагнула к нему с готовностью заткнуть.

Отшатнувшись, пьяный припал к деревянной жердине и отхлебнул из бутылки. Бешенство, с которым он на меня глядел, было заразительным. Все мое существо таяло и стекало под ноги в землю густой взвесью красок, покуда не осталась во мне одна – гневно-пунцовая.

– Ага! Папашка я твой! Чел’вечский ты сынуля! Сам-т’ че удумал, от с’мого Мукто народилс’! Хэ!

Бесконечный стыд в маминых глазах не лгал: это правда. Она даже не смотрела на меня.

– Иди-к’ обними папку, сына!

Я и вправду подступил.

– О как, вып’рдыш, вели…

Джаспер умолк.

Я свернул ему шею.

Совершенно хладнокровно, невзирая на клокочущую ярость. В миг роковой расправы я даже ничего не почувствовал. Моя жизнь была ложью, стоящей на гнилом фундаменте, – и как только это вскрылось, все рассыпалось в прах.

Я перевел взгляд на маму. Онемевшая, в слезах, она сумела лишь издать нечленораздельный хрип.

Кругом повысыпали из юрт акары и с неопределенными выражениями уставились на меня и обмякший труп с неестественно вывернутой головой. В толпе возникла могучая черная тень Колота, чье лицо было непроницаемо.

Вскоре загромыхали торопливые шаги стражников, чей однополчанин лежал замертво у моих ног.

Глава пятьдесят третья

Далила

Если из Хаара можно сотворить стул, колчан стрел, дом, что мешает возвести стену поперек ущелья на Сером холме? Увы, лишь Владыкам достанет знаний для столь грандиозной задумки. Однажды заклинатели тумана уже пробовали это осуществить, но на стене выросли рты, что пожирали защитников.

– «Предел возможностей Хаара». Гурик Зилиен

Чем дружнее мы становились с Ясмин, тем больше я прислушивалась к ней, когда речь заходила о потакании слабостям. Подруга открывалась мне с неожиданной и чудесной стороны – и жаль, что так поздно.

Я и вправду недооценивала Ясмин. Когда раньше мы обсуждали все, что не вписывается в ее радужную картину мира, она казалась мне впечатлительной простушкой – но это отнюдь не так.

За все время нашего сближения я уяснила себе, что на деле сама погрязла в сантиментах и унынии. Ясноглазая, романтичная Ясмин не утрачивала веры в лучшее. Все будет хорошо, считала она, – и не из детской наивности. Вера эта была ей нужнее воздуха – иначе зачем терпеть такую жизнь? Вопреки отлучению от родной семьи, вопреки всему, она не позволяла улыбке померкнуть.

Посему в один день, улучив свободную минутку, мы удалились из церкви. Ясмин уговорила меня сходить на спектакль в амфитеатр близ городской площади, по-видимому неподалеку от нашего благочестивого района Клерии.

Представление давали актеры из Музеи, где мне еще не посчастливилось побывать. Верх артистизма – так описывают даваемые там выступления. По слухам, творцам из Музеи открыта истина, что поддается изложению лишь в стихах, танцах, песнях и прочих видах искусства.

Однако цена за постановку в Музее весьма внушительна – как для зрителей, так и для актеров.

Посему если выйти на сцену там не по карману, а сделать имя хочется, путь лежит в Клерию, где ради спектакля за разумные деньги народ готов отложить свои предрассудки против Музеи. Так поступают и многие Вдохновенные-мэтры, чтобы не тратиться сверх меры.

Сегодня Ясмин сама меня пригласила, за свой счет.

Пьеса называлась «Тщетная борьба Меллеци», и ее давали уже в третий раз. Какая она, все повторяла Ясмин с чужих слов, интересная!

Я прошлась глазами по листовке, которые наклеили на каждых столбе, дереве и углу в более-менее людных местах. На листовке были нарисованы цветущие зеленые земли с одного края и бесплодное запустение – с другого. Метафора перехода от процветания к упадку. Посередине тянулись ввысь ступени к роскошному замку с престолом, на котором восседал скелет в короне. К нему поднимался ничего не подозревающий, но бесстрашный юноша – надо полагать, сам Меллеци.

Я была заинтригована. Не только сюжетной задумкой, но и диким возбуждением, которое источала Ясмин. Почему только ее так манило нечто очевидно сулящее неизбежную тоску? И, судя по многоголовому морю зрителей в амфитеатре, она была в этом совсем не одинока.

Невзирая на обещанный грустный финал, люди валили на спектакль с горящими глазами. Из-за чего же, хотелось бы знать? Нездорового любопытства? Влечения к униженным и обездоленным?

Держу пари, никто из собравшихся не пожелает такого непостижимого горя и врагу, зато вкусить его в театре отнюдь не против.

Пьеса началась обыкновенно: Меллеци вышел на сцену, чтобы обратиться к отцу-королю.

Монарх отмахнулся от страхов сына и заверил, что на этот год хлеба взойдут. Не взошли.

Вновь юноша является на аудиенцию, и вновь отец спокоен: на этот год хлеба взойдут. Не взошли.

В конце концов держава пришла в упадок и подданные начали умирать.

В землях короля утвердил власть голод, и тоска этого выдуманного мира просачивалась в зал, порождая мрачное и сочувственное молчание.

На сцену вышел бард, мягко перебирая струны лютни и привнося в действо оттенок грустной иронии: все пропало, надежды нет.

И стоило вглядеться в лицо барда, меня в ту же секунду выдернуло из повествования.

– Я его знаю, – сказала я на ухо Ясмин.

– Как?! – поразилась она, тоже отвлекаясь от сюжетной канвы и поворачиваясь ко мне.

Неприятные сомнения, глодавшие меня поначалу, тут же развеялись, едва он завел монолог. Это Дейл. Его герой, придворный музыкант, был обречен покорно наблюдать за тем, как весь окружающий мир терпит крах.

– Симпатичный, – промурлыкала она с игривой ноткой и недвусмысленно взмахнула ресницами.

Я зарделась и не решилась ей подыграть.

– Смотри, не отвлекайся.

Обе повернули головы к сцене.

В конце концов король почил – с верой в то, что на пятый год все вернется на круги своя.

Так престол перешел к Меллеци, вынуждая взять борьбу с напастями в свои руки.

Забрезжил лучик надежды, в которой публике отказывали всю пьесу, поэтому мы так жадно заглотили наживку. Быть может, убеждали мы себя, добро все-таки восторжествует, быть может, благодаря умному монарху дела пойдут в гору.

Взошли первые посевы, и в королевстве вновь наступила благодать. Казна начала пополняться.

До чего же просто мы, зрители, дали обвести