Шрифт:
Закладка:
Мать не могла нарадоваться, что я ношу наряды на ее вкус. Она считала, что я понемногу привыкаю к традиционному укладу жизни. Я же подыгрывала, прихорашиваясь и держась, как пристало даме, смиренно и целомудренно. Вдобавок выбранная матерью одежда скрывала мою заметную прибавку в размерах, а растущий аппетит родители сочли признаком того, что я возвращаюсь к жизни, и вопросов не задавали. Даже радовались, что у меня круглеет лицо.
Как-то ночью я выбралась размяться в коридор и случайно подслушала разговор за родительской дверью:
– Кому нужна такая жена? – сокрушался отец.
– Она еще вполне ничего, к тому же наконец-то образумилась.
– Душа моя, наша дочь калека. У нее страшные ожоги, да и сможет ли она еще понести ребенка? Сможет ли, право, вообще совокупиться?
– Фрэнк! Как неприлично!
Дальше разговор стих до неразборчивого бубнежа, и спасибо за это. Совсем не хотелось знать, какие у них на меня виды.
Мысли о браке меня никогда не занимали. Я даже о любви практически не задумывалась. Мне сполна хватало своей службы и свободы, которая к ней прилагается. Время от времени по зову плоти я предавалась жаркой и спонтанной страсти на одну ночь – и ничего серьезнее не хотелось.
Вернувшись в постель, я принялась разминать культю ноги и глубоко погрузилась в думы о будущем. Туман в голове еще не иссяк, но хотя бы расступился настолько, чтобы хватило ясно представить свое положение.
Посвящать себя новому ремеслу не хотелось – да и какое ремесло для увечной? Сердце вдруг стиснул страх, но я задушила его в зародыше: отчаиваться мне непозволительно.
Может, сойтись с кем-нибудь? Завести семью? Нет, так я просто переложу бремя заботы о себе. Буду в долгу. Это истовое, звенящее чувство беззащитности и зависимости от других для меня оказалось совершенно в новинку. Полагаться на чужую милость, не в силах жить по своей воле… Есть в этом безмолвный, глубинный ужас.
Путь обратно в армию однозначно закрыт, и службы мне уже ничто не заменит.
Податься ли в монастырь? Возможно, однако я опять выбираю не по зову сердца, а скорее из страха остаться без ухода, сама по себе.
Пожалуй, если не остановиться, этой думой я просто доведу себя до отчаяния, посему я решила сбежать от нее в спасительное сонное забытье. Потянувшись задуть свечу, я вдруг заметила засушенный цветок Далилы, и мысли тут же устремились к ней. Как же она превозмогла тяготы новой жизни, как пережила то, что все перевернулось с ног на голову?
При воспоминании о последней нашей встрече меня бросило в жар от стыда. Как грубо я тогда сорвалась!
* * *
Днем отец почти всегда отсутствовал по делам, а мать бездельничала в свое удовольствие, однако сегодня ей кружило голову радостное волнение: они «с дамами» собирались на чай.
Словом, дома не осталось ни души. Новый способ ходьбы уже стал мне привычен, вдобавок жухнуть в четырех стенах уже опротивело, поэтому впервые за несколько месяцев я решила проветриться. На мне было темно-бордовое платье – из тех, что подарила мать, – и элегантная шляпка.
Лестницы уже не представляли для меня той изнурительной, одуряющей трудности, как прежде, но, чтобы спрыгивать по ступеньке за раз, все равно требовалось изрядно сосредоточиться.
Спустя несколько минут я перехватила костыль и, расслабив запястье, вышла на улицу.
Почти все мои деньги родители отобрали – по всему казалось, насовсем, – но пару-тройку кошелей, спрятанных в пожитках, не заметили. До чего приятно было ощущать тяжесть монет.
Суровая осень окутала улицы Басксина промозглым холодом, а над головой висели угрюмые тучи.
Теперь ясно, почему мать выбрала платье именно такого цвета. Благодаря темному оттенку мои черты было труднее различить, и это еще лучше маскировало увечья. Фальшивая правая рука висела прямо.
Не успела я выйти за дверь, все кругом зашептались и уставили на меня взгляд.
– Это Нора?
– Дочь Фрэнка?
– Бедная Марта.
– Сначала Джеремия, теперь она… Благослови и запомни их Осулар.
Я не обращала внимания на неумолчные голоса, сплетающиеся друг с другом. Рано или поздно родители узнают о моей вылазке, тут и сомневаться нечего. Наплевать. Я была на седьмом небе: впервые со дня пожара удалось просто пройтись на свежем воздухе – и вдобавок пройтись без былых мучений.
Выйдя к пекарне, я заняла очередь себе за булочкой. Есть не хотелось, и вообще не хотелось ничего, но я тосковала по столь обыденным и заурядным для всех вещам, как возможность прогуляться до лавки за покупками. Тосковала по этой свободе.
Очередь настойчиво пропускала меня вперед. Я сконфуженно улыбнулась и отказалась, но люди только сильнее насели. Всему виной, несомненно, мой вид.
– Спасибо, – скрепя сердце сдалась я с натянутой улыбкой.
Вместо одного лишь хлеба булочник – учтивый усач с круглым добрым лицом и жидким зачесом поверх лысой макушки – всучил мне целую корзину съестного.
– Мне только булку, – помотала я головой.
– Берите-берите. – Он пододвинул корзину ко мне.
Я перегнулась через прилавок, чувствуя, как неловко всей очереди: люди переминались с ноги на ногу, отводя от меня глаза. Деньги я доставала минуту, не дольше, но для обычного человека это все равно целая вечность.
Изнутри вязаной мошны ощутимо проступала весомая горсть монет. Я пересчитала их и вытащила столько, сколько хватит на одну булку и добрую четверть всего остального.
– Не нужно, – оттолкнул булочник мою руку. – За наш счет. – Он буквально сиял от гордости. Очередь за моей спиной вполголоса поддакивала.
– Я настаиваю, – уперлась я и с натянутой улыбкой опять протянула монеты в кулаке.
– Нет-нет, вам нужнее.
В груди полыхнул гнев, но я вовремя его закупорила. Бросив монеты на прилавок, я повесила корзину на руку и поспешила прочь, спешно заработав костылем.
Висящая на локте корзина болталась туда-сюда из-за моих торопливых прыжков.
Ко мне поспешили на помощь двое.
– Да сама я!
Оба оторопели от такого злобного отпора – но не ушли, а последовали за мной тенью. Конечно, проще доставить им удовольствие и согласиться, чтобы в конце концов от меня отстали, – но мое более сильное и гордое начало не соглашалось принимать ненужную помощь. Я не для того долгие недели, месяцы сживалась с новым телом, чтобы теперь тешить чужое самолюбие.
Их взгляды жгли мне спину, и вскоре терпение лопнуло: я в два-три резких прыжка развернулась.
– Что
