С годами его каштановые кудри стали только гуще, а оба подбородка – мясистей и выпуклей.

Брат раздался и ввысь, и вширь, однако больше не источал былой уверенности. Рост, телосложение, даже, казалось, присутствие – во всем он стал больше. Что не померкло ни капли, так это нежное сияние голубых глаз – маленьких бусин, глубоко посаженных на уж очень округлом лице.

Я оглядела его могучие руки с перстнями и заметила на рукояти трости броский узор в виде глаза из россыпи голубых и одного белого самоцветов.

Оправилась я от изумления и заговорила нескоро.

– Вот это вытянулся…

Джеремия басовито усмехнулся, и даже смешок вышел мрачнее и тягостнее по сравнению с былым, беззаботным.

– Как же, право, давно мы не виделись.

Глаза, россыпь знакомых веснушек и форма лица – вот и все, что я в нем узнавала. Незнакомец передо мной взял стул из угла комнаты и сел в изножье кровати.

– Ну, ты как?

– Я устала отвечать на этот вопрос.

Он хмыкнул и постучал тростью по хромой ноге.

– Можешь не рассказывать.

Я окинула его взглядом сверху донизу.

– Джеремия, почему ты в таком виде?

– Я отучился и стал свидетелем.

Нет слов.

– Поздравляю… – только и сумела тихо выдавить я. – Давно?

– Скоро будет год.

Тут я сдалась и помотала головой. Перед родным братом я не стану разыгрывать комедию.

– Прости. – Я закусила губу, запирая в себе остальные слова, что просились на язык.

– За что? – нахмурился он.

– Свидетель? Нет, ну правда, свидетель? Я‑то думала, ты на эту церковную чепуху не поведешься.

На этих словах Джеремия заметно напрягся, что при его размерах смотрелось крайне внушительно.

– Все теперь по-другому, – коротко ответил брат в надежде, что я пойму намек и оставлю эту тему.

– Ты забыл, как родители с нами обходились? Как нас мучили? Зачем тебе этот цирк, а?

– Нора, довольно. – Он стиснул рукоять трости.

– Это же культ!

Тут Джеремия с невероятной для калеки скоростью бросился на меня и нанес пощечину. Вес перстней впечатался в исхудалую плоть, отбрасывая меня в уютные объятия постели.

Я поднялась и непроизвольно потянулась отнятой рукой к щеке, что моментально вспыхнула.

Прежде бледный, Джеремия побагровел и тряс передо мной пальцем, а в глазах вместо любви теперь был грозный блеск.

– Значит так, Нора. Семью бросила ты, не я. У меня не было выхода, кроме как слушаться родителей и быть примерным сыном. И знаешь, я отлично этому научился. Наконец-то нашел свое призвание и доставляю счастье прихожанам. Не смей меня учить, не смей отнимать у меня эту жизнь, на которую своим же уходом и обрекла!

– Я предлагала уйти вместе! – Меня вдруг повергло в страшное бессилие.

– И бросить родителей в одиночестве, да?

– Да!

– Я был маленький! – грянул брат и отвернулся. – Правы мама с отцом на твой счет.

Из всего, что брат мог сказать, эти слова ранили глубже всего.

– Взгляни на себя, Нора! Взгляни, до чего тебя довело своеволие! Это кара за попытку сбежать от своего бога, от Осулара.

– Кто так сказал? Папаша?

– Я! – исторгся громогласный ответ из разбухшего чрева его веры.

По спине пробежал холодок. Впервые в жизни Джеремия меня напугал. Его свирепая гримаса вторила отцовской, вот только гнев брата был стократ хуже.

В один миг Джеремия утихомирил в себе душевную бурю, принимая прежний благочинный вид. Он с удивительной прытью – тут я опять позабыла о его хромоте – опустился возле кровати и помог мне вновь сесть.

– Ничего, Нора, ничего. Это знак. Знак от нашей веры: тебе дарован шанс искупить ошибку и вернуться на путь истинный, чтобы тебя навеки запомнили.

Я заглянула ему в глаза и вместо страстного огня встретила в них один лишь холод, иней. Нужно было забрать его, когда была возможность.

* * *

Дни заточения в комнате я занимала тем, что осваивала новый свой быт. От мира за порогом меня берегли – это было ясно хотя бы по тому, что на улице я больше не побывала. За этот период самокопания я обросла коконом сомнений и страхов, из-за которых чувствовала себя беззащитной. Мне нужен новый толчок, нужно двигаться вперед.

Упражнения принесли плоды. Ходить становилось все проще, и это возвращало мне веру в свои силы. Джеремия, будучи дома, окружал меня заботой и любовью, но я все равно косилась на брата с недоверием. Он рассказывал о злоключениях с ногой: как часто приходится разминать сведенные мышцы, как сегодня она ноет, завтра – нет.

В целом на него можно было положиться и он предугадывал, что мне нужно. Брат разминал спазмы в моем боку и приходил на помощь, когда я тренировала равновесие на одной ноге.

Чему-то, впрочем, пришлось учиться самой. Например, аккуратно испражняться в ведро, которое мать или отец затем выносили. Я заверяла, что справлюсь и сама, но за дверь меня не выпускали – не из страха за жизнь, а чтобы по Басксину не ползли слухи.

Джеремия оказался прав. Временами мне было то хуже, то лучше. Как бы я ни гордилась своим внутренним стержнем, он не спасал от приступов таких болей, что судорога сковывала все тело намертво.

Отец неохотно помогал добраться до ведра.

– Ну же, Нора! – Джеремии дома не было, так что поднять меня пришлось ему. Я потеряла добрую половину былого веса и напоминала тонкую хворостину, но из-за того, что жалась в клубок, отцу все равно было неудобно. – Да брось ты притворяться!

– Я не притворяюсь! – процедила я сквозь зубы. Мою грубость породили стыд, боль, нежелание взглянуть правде в глаза: я настолько убога, что в одиночку даже нужды не справлю. Мне и так уже хватало чувства полного бессилия из-за того я во всем полагаюсь на самодура отца.

Это было слишком. Он сделал всего два шага… и оступился.

– Спина! – схватился он за поясницу, сгибаясь вдвое.

Я полетела на пол, но из-за того, что бок горел огнем, почти не ощутила удара.

– Нора! Сколько можно! Веди себя по-человечески, хватит притворяться!

Как ни пытайся, разжать скованные мышцы не вышло. Я даже не смогла ответить – так свело скулы от боли и гнева.

– Что ж, будь по-твоему! Испражняйся где лежишь, прямо на пол. Но убирать будешь сама!

На этом отец вылетел из комнаты вон, хлопнув дверью. У меня едва-едва нашлось сил повернуть голову и увидеть неровную кромку ведра, до которого было не дотянуться.

Просто поднимись, уговаривала