– Еще бы! – воскликнула Люсия.

Я напряглась.

– Она же столько уничтожила, стольких погубила.

– Потому что ее против воли отдали Владыкам.

– Тише вы! – Я огляделась по сторонам, ожидая увидеть торчащие из стен уши.

– Честное слово! Никто нас не услышит.

Я посмотрела на нее с таким же негодованием.

– Не оскверняйте богов!

– Они не боги, а деспоты.

Мы помолчали. Чем жарче спор, понимала я, тем вероятнее, что нас подслушают.

Старая монахиня протяжно, побежденно вздохнула.

– Неужели ты не думала, почему иных чародеев никогда ни в чем не ограничивали? Заклинателей Хаара и красок? Бардов, поэтов?

Я помолчала.

– Потому что Найриен дала понять, как разрушительна чистая магия, для которой не нужны сторонние средства.

Она цыкнула.

– Нам это внушают. Наше порабощение – это символ власти. Он рисует церкви и клерианской власти нужный образ. Подчеркивает их величие, ведь раз мы на цепи, о бунте против Владык и думать нечего.

Встречных доводов у меня не было, и я сидела молча.

– В этом вся суть веры, – продолжала мать Люсия. – Чем она крепче, тем труднее ее сломать и еще труднее – возвратить к жизни. В твоем возрасте – может, на пару-тройку лет раньше – меня занесло к одной страдающей девчушке, которая умирала от неизвестной заразы. Лихорадка, слабость, выделение жидкости из всех отверстий… Никто не знал, что с ней. Она просто поправилась, но спустя неделю-другую очутилась у нас уже с родителями, которые себе места не находили.

– Вы исцелили ее магией?

Она улыбнулась.

– Не все так просто. Я не в силах исцелять, как ты. Куда там! Могу связывать узами, колдовать при помощи красок, накладывать заклятия… – Люсия не дала заговорить. Сдержав всхлип, она продолжила с влажным блеском в покрасневших глазах. – Все из-за родителей. Как-то ночью мы остались с глазу на глаз, и я спросила про синяк на бедре. Не мать ли с отцом его оставили. У девочки словно язык отнялся; будто горло так перехватило, что не ответить, – но взгляд был красноречивее всяких слов.

– Чудовищно…

Мать Люсия закивала.

– Никто из моих якобы сестер мне не верил. Каждую неделю она возвращалась. Каждую неделю я ее лечила, притворялась, что родители – добрые люди и очень пекутся о дочери. – Чувствовалось, какое из нее сочится презрение. От воспоминаний она кипела ненавистью, выплевывая слова подобно яду. Весь дальнейший рассказ я держалась стоически, хотя к концу уже и сама пылала праведной яростью. – Я наложила на девочку защитное заклятье: тот мерзавец, кто еще раз посмеет дать ей отраву, отравится сам. Девочка выжила, родители – нет.

– И что с ней стало?

– Ее взяли в орден Праведниц.

Я поерзала на стуле. Кто же это? Впрочем, если Люсия сама не говорит, лезть не стоит.

– Далила, позволь вопрос. Допустим, ты осталась наедине с умирающим, которого можешь исцелить. Воспользуешься даром или не посмеешь нарушить правила?

Я потупила глаза.

– Не знаю.

Она не допытывалась и решила увести разговор в другое русло.

– Расскажи о поездке в Харлоу.

Я улыбнулась.

– С Ясмин вот сблизилась.

– C кем?

– Это моя приятельница. Мы уже давно дружим, но я только теперь смогла открыть ей душу. Рассказать о том да сем.

Пожилая наставница непривычно насторожилась.

– О чем именно?

Я пожала плечами.

– Как себя ублажала. Как стремлюсь помогать людям. Чего боюсь.

Ее взгляд стал еще пристальнее.

– А про магию?

– Нет, – не помедлила я солгать. Она смотрела так строго, что требовалась осторожность.

– Точно? Обо мне она знает?

– Нет! – возмутилась я.

– Уверена? – В глазах читалось беспокойство.

– Да! Я ни за что не поставлю ни вас, ни себя под удар.

Она вроде бы удовлетворилась ответом.

– Хорошо. – Вернулась ее привычная мягкая улыбка. – Я ведь, Далила, неспроста осмеливаюсь открывать тебе правду о нашей сути. Мы обе ведьмы, и я тобой дорожу.

– Нашей сути? – подчеркнула я.

Мать Люсия задумчиво пожевала обвисшую губу.

– Со временем я поведаю тебе больше.

Глава пятьдесят первая

Нора

В богатой истории Минитрии встречаются упоминания существ, о которых слишком мало достоверных сведений. Например, Симург. Известно лишь, что в конце каждого Цикла эта разноцветная птица предает себя огню и возрождается из пепла. С научной точки зрения ее образ олицетворяет собой начало и конец каждого Цикла.

– «Чудовища: правда и ложь». Балаби Фокс, 6 ц. 902 г.

Спускаться по лестнице было, как всегда, долго и трудно. Прыгая в сторону кареты, я увидела родителей и закаменела. Стыд, гнев, возмущение, жалость – столько чувств боролись в душе, но, когда отец и мать бросились ко мне с нескрываемой тревогой, верх взяло облегчение. Как это мерзко!

Мать была в ярко-фиолетовом платье и широкополой шляпе с пером. Пышный наряд шел ее пухлым щекам; бледное лицо она обмахивала веером. На отце же был жилет впору и темно-бордовая рубаха, выдающая в нем дельца. Сюртук он перекинул через руку.

– Солнышко! Что же с тобой сделали! – Мать без колебаний сжала меня в объятиях.

Я потеряла равновесие и всем телом вынужденно привалилась на нее. Вскоре она отстранилась, вытирая слезы, которые грозили смазать лавандовую тушь, и подняла глаза, чтобы та не потекла.

Тут подошел отец.

– Эх, Нора. Как это ужасно. Знал я, что для цветочка такая жизнь не годится.

От усталости и стыда мне было нечего ему возразить, и родители с охотой за это ухватились. Силу им было не сломить, независимость – не укротить, зато когда я слаба и убога, они знают, что делать.

– Вот что, дочь. Все к лучшему, – вкрадчиво зашептал он мне на ухо. Мать гладила мою спину, как бы помешивая его слова в котле. – Заживем как прежде и будем счастливы. Я желаю тебе только лучшего, дитя. Да-да, все непременно к лучшему.

Я поежилась от его дикого посула.

– Скорее в карету и уедем из этого порочного места! – с привычным аристократическим произношением воскликнула мать.

Не теряя ни секунды, они поволокли меня вперед. Я не успевала так быстро прыгать и переставлять костыль – и в конце концов, поскользнувшись, влетела в дверцу.

– Ой-ой-ой, Нора! Осторожнее! – запричитала мать.

– Дочь, стоило бы смотреть под но… гу.

Я заглушила ярость и сделала каменное лицо. Не покажу слез, гнева, переживаний, не доставлю им такого удовольствия, особенно на глазах у сестер.

Отец помог мне подняться, а мать в это время обмахивала себя, взмокшую, веером.

– Милая, тебе нехорошо? – спросил он у нее.

– Ах, одни мучения! Как они утомляют!

– Тогда в путь.

Отец загнал меня в карету и подал руку