– Что вы сказали? – не поверила я ушам.

Мать Сара с угрюмым видом понурила голову. Ей не хотелось мне это сообщать.

– Просила же никому о себе не рассказывать, – возмутилась я.

– Увы, нельзя. По закону нужно передать вас кому-то под присмотр. Родители – самая близкая ваша родня.

– Вон.

Я закипала. Дважды просить не пришлось: монахиня тут же исчезла.

* * *

Кроме того, чтобы жаться в клубок от болей в боку, спать и заново учиться ходить, заняться мне было почти нечем, так что внезапно опустевший день я теперь посвящала чтению.

Поскольку я в Клерии, в монастыре Праведниц, книги здесь повествовали о сражениях прошлого и былых Семенах – всем, от чего в детстве меня ограждали.

Один интересный кусочек затрагивал Рассветную Хейру. Если Сэльсидон владела мечом, выкованным из солнечного света, то чакрамы Хейру были напитаны лучами луны.

Гибкое акробатское тело позволяло ей танцевать в схватке. Чакрамы – большие острые диски – взмывали в воздух и по дуге возвращались на ее запястья и лодыжки. От этого предания во мне тихо заговорила зависть. С какой легкостью и прирожденным изяществом Хейру владела телом. Я недолго помечтала об этом, представляя себя на ее месте.

Читая о Защитнике Мурии, я рисовала образ жуткого великана. Ударами молота он разверзал земную твердь, но сердце имел чуткое и стал олицетворением справедливости.

Читая о Безмолвном Кэйлу, я оценила способность перекраивать мир силой бессловесного шепота.

Четвертое предание было не о Семенах, но о Госпоже боли. Я уже ловила ухом упоминания о ней, но почти не понимала, о ком речь. Некогда смертная, Госпожа боли якобы совершила вознесение и с тех пор обитает на утесе Морниар.

Будучи монахиней ордена Праведниц, она обнаружила волшебное свойство своей крови излечивать любой недуг и сочла долгом пуститься в странствие, неся исцеление хворым и убогим. Благородный порыв. Весть о ней расползлась по свету – увы, обрекая целительницу на печальную участь.

Неутолимым, острым, мучительным оказался человеческий аппетит. Все жаждали ее дара, и это изнуряло несчастную монахиню. Она лила и лила чудотворную кровь, которой всегда было мало. Обессиленная, истощенная, Госпожа боли сидела на кипе бинтов и пускала ее в таз у ног.

Матери несли умирающих младенцев, стягивались к ней больные невиданной прежде чумой, и не было конца этой людской реке. Дело зашло слишком далеко. Доведенная до полусмерти, монахиня отступилась от задуманного – но люди не могли, не хотели с этим мириться.

Несчастную били, кромсали, разделывали на части, чтобы добыть все до капли, исцелить как можно больше.

Владыки свыше узрели эту жестокость, эту непомерную жажду, и смилостивились над несчастной, забрав ее искалеченное тело на утес Морниар, где она переродилась в Госпожу боли – мученицу, заступницу умирающих.

Поговаривают, она не утратила великодушия и по-прежнему одаряет исцелением всех страждущих. Дура, честное слово! Мне не понять – и все же я глядела на себя и гадала, вернет ли мне кровь прежнее тело.

В дверь постучали. Я закрыла книгу, придерживая пальцем страницу.

– Просила же не беспокоить!

Дверь все равно отворилась, и при виде очередной сестры я закатила глаза.

– Здравствуй, Нора, – заговорила она.

– Слушайте, дайте побыть в тишине! Все равно совсем скоро уезжаю. – Я опять уткнулась в книгу, но сестра не двинулась с места.

Девица была высокой и на редкость симпатичной, даже невзирая на прятавший волосы покров, а на меня смотрела большими сочувственными глазами, настороженно поджав припухлые губы. Овал полнощекого румяного лица был совершенен и кончался изящным подбородком. Держалась сестра осторожно, как бы опасаясь меня вывести.

– Вам что? – спросила я.

– Это я. Далила.

Быть не может! Какой невинной девочкой она была и в какую неотразимую красавицу выросла. На миг меня захлестнул восторг.

– Надо же! Как давно мы не виделись!

– И правда. – Она закрыла за собой.

– Жалко только, обстоятельства не лучшие. – Я показала книгой на изуродованную правую сторону тела.

– Брось, – нахмурилась она и помотала головой. – Я рада уже тому, что ты выжила.

Я со вздохом положила книгу на тумбочку к стопке других.

– Не скажу про себя того же.

После неловкой минутной заминки я продолжила разговор:

– Как ты узнала, что я здесь?

– Мать Винри сообщила.

– Кто?

– Монахиня, которой ты тогда вернула мою Каселуду.

– Помню-помню. – Я мягко улыбнулась.

– Можно?

Я кивнула. Она придвинула к койке стул и села.

– Какой ты стала… Слов нет, – не уставала поражаться я.

Вблизи ее красота, пусть совсем невинная, очаровывала еще сильнее. Робкая, даже пугливая, с лазоревыми глазами и оформленной грудью, Далила была лакомой добычей для беспринципных кавалеров.

Она, зардевшись, попыталась прикрыть лицо покровом.

– Это комплимент, – пояснила я, если вдруг непонятно. – Знаешь, я ведь раньше втайне надеялась, что ты сойдешься с Джеремией. Что с тобой он вырастет нормальным человеком. – Это признание явно ее потрясло. – Сейчас-то я понимаю, что ты достойна куда большего, чем даст моя семья.

– Джеремия всегда был душкой! – вступилась Далила за брата.

Я кивнула.

– Да, но мы притягиваем несчастья. После того случая в лесу ему запретили общаться с ровесниками не из Басксина. Он даже мне перестал писать.

Далила улыбнулась про себя.

– Видимо, всем нам достался горький жребий.

– Далила, расскажи лучше, как тебе в монастыре.

Она какое-то время помолчала, глядя на книгу в руках, прежде чем поднять глаза.

– Ничего. Помогаю людям, насколько могу. Хуже гнили ничего нет и быть не может. Ну а ты как?

– Да помаленьку, – хмыкнула я и подняла правую культю. Предплечье при этом как будто странно и неприятно выкрутило. Далила вся съежилась, осознав свою глупость.

– Я не знаю, как быть, Далила. – Слезы вновь подступали, но сейчас почему-то было не стыдно. – Я так высоко летала и в один день лишилась всего. В голове не укладывается… – Помолчав, я озвучила вопрос, который никому, даже себе, не видела смысла задавать: – За что мне такое наказание?

Перед глазами все задрожало. Я шмыгнула носом, чувствуя, как затрясся подбородок. Далила хранила молчание и просто слушала. Я подняла глаза к потолку в надежде, что слезы затекут обратно.

– Говорят, придется вернуться к родителям, и… я не знаю, что делать.

– Бывает и хуже.

Не лучшие слова, но, с другой стороны, что вообще тут следует сказать?

– Да? Куда уж хуже? Моя жизнь кончена. Я осталась никчемной калекой, меня выгоняют к тем, кто считает меня ужасной дочерью. Куда, спрашиваю, хуже?

Далила молчала.

– Скажи вот что. Тебя ведь тоже всего лишили, когда забрали в монастырь. Как ты смирилась? Как пережила запрет на колдовство? – Тут в