«Мне было 18 лет, молоденькая девчонка, только начала работать в институте, — вспоминает одна из сотрудниц. — И вот на несколько дней надо было мне уехать, я написала заявление об отпуске без содержания. Вхожу к Кузину — длинный ковер, он встает из-за стола и идет навстречу, ведет тебя, усаживает на стул. Говорит: зачем вам это заявление, вы и так 50 рублей получаете, у вас еще из зарплаты вычтут. Езжайте так, без заявления. Это он, замдиректора, меня уговаривает!»

Борис Сергеевич страдал тяжелым пороком сердца, но работал в институте, пока хватало сил, а когда вышел на пенсию в 70-м, Борок не оставил и в Москву не вернулся, хотя имел там квартиру. Завещал похоронить себя на кладбище в Верхне-Никульском по церковному обычаю.

Отпевание Бориса Сергеевича Кузина в Троицком храме, которое совершил отец Павел, до сих пор вспоминают как великое событие. Кузин умер 26 апреля 1973 года в Великий Четверг на Страстной неделе, и все сотрудники института — верующие и неверующие — присутствовали в церкви на его отпевании. Многие за это серьезно пострадали, слетел с должности секретарь парторганизации Г. Рачинский.

«Когда не так давно по телевидению показывали события, связанные с погребением Б.Л. Пастернака, то невольно вспоминались похороны Бориса Сергеевича, — написала в 1993 году Алевтина Шилова, доктор биологических наук. — Всё было один к одному, только в районном масштабе».

Эти стихи Кузина, наверное, лучше всего выражают его отношение к жизни и к смерти…

На три года старше Кузина был Сергей Иванович Кузнецов — тоже коренной москвич, родился на самом стыке столетий — в 1900-м году. «Как в детстве крест ему надели, так и не снимал никогда». Сергей Иванович был до корней волос верующий человек и не скрывал этого.

Сын известного московского архитектора, Кузнецов много пережил в жизни: у них отобрали двухэтажный дом в Москве, оставили им только комнату, его чуть не выгнали из университета. Но он все-таки сумел закончить Московский университет в 1923-м году, в совершенстве владел тремя европейскими языками (немецкий, французский, английский) и, отдав науке почти семьдесят лет из своих прожитых 87-ми, стал основателем отечественной пресноводной микробиологии, войдя в академические научные каталоги.

С 1942 года работая в Институте микробиологии АН СССР, Кузнецов получал в войну мизерный паек для интеллигентов, один раз от голодного обморока упал с трамвая, долго болел. В Борковском институте Сергей Иванович Кузнецов стал работать с самого его основания по приглашению И. Д. Папанина, причем, как вспоминает последний, «совершенно безвозмездно взял на себя заведование микробиологической лабораторией».

Папанин как руководитель института выдвинул Кузнецова в членкоры Академии Наук, но на партсобрании, где обсуждалась кандидатура Сергея Ивановича, многие были против этого выдвижения, сказали даже, что Кузнецов носит крест. Всё равно Папанин настоял на своем. А когда Сергея Ивановича выдвинули в академики, он сам отказался — «ему не до регалий», как вспоминают в Борке.

Может быть, просто решил таким образом не привлекать внимания к себе, не вызывать неизбежного злословия по поводу креста. Он ведь каждое воскресенье — погода, непогода — ездил в церковь к отцу Павлу и всю службу на коленях стоял. А это были 60-е годы! И так до конца своих дней. Отец Павел и отпевал его в Москве в 1987 году.

Батюшка очень любил и уважал Сергея Ивановича, частенько сам приходил к нему в гости в Борок, также, как и к Борису Сергеевичу Кузину, а Кузин и Кузнецов были друзьями. Кузин — высокий, бритоголовый, в бабочке, а Кузнецов с усами, как у моржа — его так «моржом» и прозвали на Байкале, где он был в экспедиции — и всегда улыбается, плохо ли, хорошо ли…

— Это был настоящий русский человек, истинный христианин, — говорят о Кузнецове в Борке.

Получал Сергей Иванович как членкор большую зарплату, но все раздавал на церковь, на людей, а «сам ел морковку и капусту». У него денег попросят в долг — кому мебель, кому квартиру кооперативную надо купить — он даст и забудет, ему и не возвращают.

Конечно, это был своего рода подвижник, «взысканный любовью муз», и наука и вера не противоречили друг другу. Отец Павел приезжал к нему в Москву как домой — ключи от квартиры возьмет, еще и родственников с собой прихватит, чтобы столицу показать. Один раз даже через окно к Кузнецову залазили — замок-то английский захлопнулся — так в центре Москвы и полезли через форточку.

Отпевал отец Павел и доктора биологических наук Михаила Алексеевича Фортунатова. Фортунатов был знатного княжеского рода, камчадал, на него в свое время написали донос, что хочет Камчатку республикой сделать, он отсидел свой срок, потом его реабилитировали. И тоже «взыскан муз любовью», лично знал Николая Гумилева и Владимира Маяковского.

Интересна судьба «невыездного» Филарета Дмитриевича Мордухая-Болтовского, дворянина по происхождению, родившегося в Варшаве. Отец его заведовал кафедрой в Варшавском университете, а дед был начальником Петербургской железной дороги, имел поместье в Тверской губернии. И вот в этом тверском имении служил у них на побегушках будущий всесоюзный староста М. И. Калинин. И, видимо, осталась у Калинина добрая память о своих хозяевах, потому что потом он подарил им свой портрет с дарственной надписью. И этот портрет спас им жизнь. Пришли в 30-е годы их арестовывать, увидели портрет Калинина с надписью и ушли. Поэтому Филарет Дмитриевич Мордухай-Болтовской в лагерях не сидел, но и за границу на международные конгрессы его не пускали, хотя он знал пять языков, был видным биологом.

Как пишет о нем Папанин: «Одним из первых приехал к нам гидробиолог профессор Ф. Д. Мордухай-Болтовской, большой знаток планктона, человек на редкость беспокойного характера и отменных способностей». И хотя верующим