Шрифт:
Закладка:
За тридцать-сорок лет в Борке сложились свои традиции, но «баня» и «отец Павел» — это традиции самые коренные и почитаемые. Частенько в бане завязывались знакомства на долгие годы, как вспоминает один из борковцев: «Кто приехал в Борок — сразу ведут в баню. Хорошая баня. Так и со мной поступили. Вот в этой бане я и встретил отца Павла. Он всех знал. Меня, естественно, сразу представили:
— Вот, появился художник в Борке.
Он посмотрел:
— А верно, что лик писать труднее всего?
— Так конечно.
Хотя я тогда не писал ликов — 20 лет назад. А он мне с первой встречи в лоб:
— Приходи ко мне!
И потом:
— А кисти-то у тебя есть? А то я дам».
«Мы зачастую встречались в бане, — вспоминает другой борковский знакомый о. Павла, — и я затаскивал его к себе домой, он очень любил смотреть по телевизору «В гостях у сказки» — каждую пятницу часов около пяти вечера. Замечательно! Батюшка садился в кресло, мы ставили бутылочку коньячка или чего-нибудь еще, легкий ужин, и смотрели сказку».
Традиции «баня» и «отец Павел» сохранялись неизменными и для иностранных делегаций, которых много приезжало в академический Борок в 70–80-е годы. По воспоминаниям И. Д. Папанина, это были ученые из Франции, США, Японии, ГДР, Великобритании, Польши, Венгрии… Борковские ученые любили возить их в гости к о. Павлу. А отец Павел — это всегда отец Павел, ему хоть американского президента привези в годы холодной войны, тотчас международная напряженность исчезнет.
«Я в аккурат подъехал, когда у него в Верхне-Никульском делегация американская сидит за столом, — вспоминает батюшкин брат. — И всё в самом разгаре. Стол уставлен не знамо чем, переводчик с ними. Выпили стопочки две, а может, три. Одна американка вышла из-за стола, батюшка её и похлопал по мягкому месту:
— Девка, у тебя ж… a-то какая добрая!
Переводчик понял, но не стал переводить ей».
И настолько этот жест был отцовским и русским, что американцы именно так его и восприняли — по-отцовски и по-русски — и потом всё время батюшку вспоминали и присылали ему из Америки приветы. Так и звали его: «Фазе Пол».
«Это был год 76–77-й — время достаточно сложное, — вспоминают борковцы. — Но мы совместно с американцами проводили научные исследования, ездили на катерах, заодно и отдыхали. С отцом Павлом хорошо тогда покуролесили! Даже в бане мылись у Овчинниковых с американцами…»
Обладая высоким артистизмом, отец Павел мог, юродствуя, похлопать американку по «доброй заднице», спеть неприличную частушку в собрании академиков, но «никогда он не напрашивался ни на какую дружбу», не имел корысти.
«Это был тихого достоинства порядочный человек», — как выразился о нем один ярославский художник, ровесник о. Павла.
«Меня познакомили с ним ученые из Папанинского института, — вспоминает этот художник. — Они организовали у себя молодежное кафе — а были такие старцы лет по семьдесят, но кафе считалось молодежным — и пригласили меня с выставкой. Выступал даже один граф — Фортунатов, камчадал. Потом они пошли проводить меня, и по дороге мы завернули к о. Павлу, с которым ученые из Борка очень дружили. Среди них профессора, академики, но для о. Павла это невелика заслуга — «перед Богом все равны». Он чувствовал себя равным, но не свысока. «Вы бы мне помогли чего-то», — так по-простому, по-домашнему… Он больше чувствовал себя монахом, чем священником — раньше при монастырях жили такие старцы…»
Глава XV. «Всю пшеницу Господь в закрома прибрал…»
Сохранился один удивительный снимок архимандрита Павла — седобородый старец в полном монашеском облачении с посохом в правой руке стоит у подножия столетней сосны, вглядываясь вдаль с напряженной болью в глазах. Словно видит он затопленную Мологу, древний Афанасьевский монастырь с Тихвинской Богоматерью в облаках над входом — сокровенный Китеж-град, ушедший на дно морское…
«Однажды я спросил его, — вспоминает батюшкин духовный сын. — В старину-то здорово было?» –
«Не высказать…» — ответил он.
И так он это произнес, так вздохнул, что не передать словами — какой был мир в монастырях, какая красота духа, сколько подвижников, сколько удивительных людей было… В каждом селе — церкви, колокольный звон, часовни, кресты, кругом ласково кланяются, ласково встречают. Я не хочу представлять всё в розовом свете, но сколько святынь было…»
После возвращения из лагерей, приняв священство и монашество, отец Павел без устали паломничает по древним обителям, где чудом сохранилась монашеская жизнь: Псково-Печерский монастырь, Почаевская Лавра, восстанавливающаяся Троице-Сергиева обитель…
Особенно близки ему Печоры — многое связывает их с Мологой и Великим Новгородом. «Был и молился в Псково-Печерской обители 24 июля 1959 года, — читаем в батюшкиных тетрадях. — В это же самое время был в 1963 году и имел счастие принять благословение от Антиохийского Патриарха Феодосия. Иеромонах Павел».
«9–22 октября 1966 г. был паки в Печорах, молился в Богом зданных пещерах, — пишет батюшка три года спустя. — 10–23 исповедывался у схиигумена Луки. Святые Таины принял от руки епископа Феодора. Игумен Павел».
Псково-Печерский старец — схимник о. Лука 52 года провел на Валааме. Тоже ярославец, тоже «китежанин» — только не из Мологи (о. Лука родился в 1880 году в селе Годеново Ярославской губернии), но также потерявший свое отечество в результате «глобальных» советских преобразований: святой остров Валаам, где в 25-летнем возрасте принял о. Лука (в миру — Иаков Савельевич Земсков) послушание, а затем и монашество, в 1918-м году по ленинскому декрету
