Шрифт:
Закладка:
Воспитанник Московского университета, свободно владеющий одиннадцатью европейскими языками, тонкий знаток музыки, живописи и поэзии, словно вобравший в себя всю изысканную эстетику серебряного века, Борис Сергеевич Кузин в 30-е годы был близким другом Осипа Мандельштама, за что и поплатился, так как именно ему Мандельштам прочитал свое выстраданное:
Мы живем, под собою не чуя страны, Наши речи за десять шагов не слышны, А где хватит на полразговорца, Там припомнят кремлевского горца. Его толстые пальцы как черви жирны, А слова как пудовые гири верны. Тараканьи смеются усища, И сияют его голенища. А вокруг него сброд тонкошеих вождей, Он играет услугами полулюдей. Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет, Он один лишь бабачит и тычет. Как подкову, дарит за указом указ — Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз. Что ни казнь у него — то малина И широкая грудь осетина.Кузин был арестован в 1935 году за «недоносительство», но выжил в сталинских лагерях, в отличие от автора стихотворения, умершего от голода в пересыльных бараках Владивостока. Кузину в лагерях встретился отец Павел — «голоден был, а ты накормил Меня» — поэтому Борис Сергеевич и смог вернуться к науке. О тех страшных годах он вспоминал в стихотворении:
Книги сжигают по ябедным спискам. Шепотом люди о самом близком, Ставни закрыв, говорят меж собой. И никогда не узнают потомки Слов отреченья в чугунной ночи. Солнце в кутузке И совесть в котомке… Шорохи… Тайна… Потемки, потемки… Слышишь ли? Дышишь ли?.. Тише! Молчи!Мало того, что Кузин был человеком высокой чести, он обладал еще и острым ироническим умом, и до сих пор в Борке помнят его эпиграммы:
Коли бульон, тогда уж с сельдереем, Коли обедня, то с архиереем, Коль протирать, то протирать с песком, Коли дурак, то выбирать в местком.Сам Борис Сергеевич признавался спустя много лет после лагерей:
И был, к несчастью моему, Я взыскан муз любовью. И даже угодил в тюрьму За склонность к острословью.Борис Пастернак так высоко ценил поэтические воззрения Кузина, что именно ему в 1948 году послал стихи из романа «Доктор Живаго».
Даже на сохранившихся фотоснимках Кузин запечатлен как совершенно независимая от эпохи личность — с изящными усиками и франтоватой бабочкой на белоснежном воротничке — а это вам не конец 19-го века, сударь, а вторая половина двадцатого — сами-то Вы давно из лагерей? Борис Сергеевич Кузин явился той связующей живой нитью, которая соединила о. Павла с культурой серебряного века русской поэзии, и в те годы, когда трагический «Реквием» Анны Ахматовой числился в списке запрещенной литературы, отец Павел частенько повторял вслух стихи из «Реквиема»:
Муж в могиле, сын в тюрьме — Помолитесь обо мне…Сын Анны Ахматовой и расстрелянного в 1921 году Николая Гумилева, тоже не одно десятилетие хлебавший лагерную баланду, ученый-этнограф Лев Николаевич Гумилев приезжал в Борок специально к Б. С. Кузину, чтобы проконсультироваться относительно своей теории этногенеза.
Как биолог, Борис Сергеевич Кузин придерживался собственных независимых воззрений, например, был категорически против теории Дарвина, утверждал, что «нет никакой эволюции, она прерывается во многих видах». А тем более как человек, убежденный в существовании Бога — «абсолютного начала» — Кузин не мог принять «обезьянних» изысканий Дарвина.
Почти 15 лет Борис Сергеевич Кузин был, по сути, руководителем Борковского института, так как Папанин жил в Москве, работал в ОМЭРе — Отдел Морских Экспедиционных Работ — в Борке бывал наездами. Должность директора института он занимал на бумаге, а «фактически всеми делами ведал Кузин».
До сих пор в Борке сотрудники института с любовью вспоминают своего первого начальника, и сам Папанин признается в воспоминаниях, что «атмосфера в институте — или, как говорят, моральный климат — во многом зависела от прекрасного человека и большого ученого Бориса Сергеевича Кузина». Совершенно свободный от какой-либо начальственной «вельможности», Кузин каждого входящего в его кабинет встречал, встав из-за стола, шел навстречу и предлагал сесть.
