Шрифт:
Закладка:
Впрочем, Ганская быстро поменяла первое впечатление о своём визави сразу после того, как тот заговорил. Правильный французский, пылкое красноречие, живость и остроумие собеседника расставило всё по местам: всё-таки перед ней был Оноре де Бальзак собственной персоной. Писатель оказался прекрасным собеседником, и вскоре дама уже активно поддерживала диалог, причём даже смеялась (что для неё было весьма нехарактерно).
И всё же Ганской Бальзак понравился, показавшись «веселым и милым, этаким Наполеоном. Это истинный ребенок. Если вы ему нравитесь, он скажет вам об этом с простодушной прямотой, свойственной детям. Если не нравитесь, он уткнется в книгу»{270}.
Очаровательный акцент собеседницы пленил Бальзака. Он никогда не думал, что слегка неправильная речь из уст привлекательной женщины может быть столь сексапильной. Вскоре Оноре узнал настоящее имя «панночки», а также хитроумную игру, затеянную г-жой Ганской с письмами. Чем больше говорила Эвелина, тем больше влюблялся в неё Оноре. Эта женщина показалась ему чрезвычайно очаровательной!
Бальзак – Лоре Сюрвиль, 12 октября 1833 года:
«Я нашел в ней все, что может польстить безмерному тщеславию животного, именуемого человеком, а ведь поэт, разумеется, наиболее тщеславная его разновидность; но почему я вдруг заговорил о тщеславии, нет, оно тут ни при чем. Я счастлив, бесконечно счастлив, как в мечтах, без всяких задних мыслей. Увы, окаянный муж все пять дней ни на мгновение не оставлял нас. Он переходил от юбки своей жены к моему жилету. К тому же Невшатель – маленький городок, где женщина, а тем более знатная чужестранка не может и шагу ступить незаметно. Я чувствовал себя, как в горниле. Не выношу, когда на моем пути помехи.
Но главное – это то, что нам двадцать семь лет, что мы на удивление хороши собой, что у нас чудесные черные волосы, нежная шелковистая кожа, какая бывает у брюнеток, что наша маленькая ручка создана для любви, что в двадцать семь лет у нас еще совсем юное, наивное сердечко, – словом, мы настоящая госпожа де Линьоль, и мы так неосмотрительны, что можем броситься на шею милому другу при посторонних. Я уж не говорю тебе о колоссальных богатствах. Какое они имеют значение, когда их владелица подлинный шедевр красоты! Я могу сравнить ее только с княгиней Бельджойозо, впрочем, она куда лучше княгини. Томный взор ее одновременно полон дивной неги и сладострастия. Я был просто пьян от любви…»{271}
Пока всё шло как по нотам. Супруг обаятельной Эвелины оказался «почти стариком», в пенсне и «пальто с меховым воротником». Знакомство с известным французским писателем виделось поляку весьма лестным. Однако он постоянно мешался под ногами. Как замечает Цвейг, этот «немногословный, несколько чудаковатый, но благовоспитанный человек… приглашает г-на Бальзака провести в своем обществе и следующий день… и не думает ревновать»{272}. Ганский даже приглашает Бальзака к себе на виллу и совершает с романистом совместные прогулки.
Как подметил Оноре, пан Ганский лет на сто был старше жены; ещё немного, размышлял он, и Эвелина могла бы оказаться «весёлой вдовушкой» с солидным приданым. Богата, умна, очаровательна, тысячи крепостных душ… А если ещё окажется вдовой… Нет, на сей раз он ни за что не упустит подобную партию. Эвелина непременно будет его!
* * *
Потом они встречались ещё. И даже съездили на остров Сен-Пьер на одном из местных озёр. Нет, между ними не случилось ничего предосудительного, хотя произошло нечто более значительное: каждый дал другому клятву верности. А ещё они договорились встретиться вновь – на сей раз в Женеве, на Рождество.
Вообще, с Эвелиной всё оказалось с точностью до наоборот в сравнении с тем, что было с маркизой де Кастри. Ганская оказалась менее кокетливой, но более конкретной. Ей претила никчемная жеманность; дама требовала единственного – надёжности отношений. После того как им удалось остаться один на один, Оноре сорвал один поцелуй… потом и второй… Наконец дама не выдержала.
– Мы так и будем? – спросила, взглянув на Бальзака, Ева.
– ???
– Поцелуи – это всё, на что вы способны, мсье Бальзак? – рассмеялась Ганская.
«Недобрая! – напишет ей потом Оноре. – Разве ты не прочла в моих взглядах, чего я жаждал? О, будь спокойна: я испытал все те желания, какие женщина стремится внушить человеку, которого любит; и если я не сказал тебе, как пламенно я мечтал, чтобы ты пришла ко мне поутру, то только потому, что обстановка у меня была для этого совсем не подходящая. Этот нелепый дом таил столько опасностей. Быть может, в другом месте все было бы возможно. Но зато в Женеве, мой обожаемый ангел, в Женеве я выкажу ради нашей любви столько ума и изобретательности, что их достанет для десяти умнейших людей»{273}.
Неужели Эвелина приняла его за неумелого мальчишку, терзался Оноре по приезде из Невшателя обратно в Безансон. (Там он вновь остановился у Шарля де Бернара.) Местный библиотекарь г-н Вейс, у которого Бальзак позавтракал, позже отметит в своём дневнике: «Господину де Бальзаку тридцать четыре года, он среднего роста, полный, с широким, почти квадратным, белым лицом, черными волосами. В нем есть что-то кокетливое, но хорошего вкуса. Он прекрасно говорит, без претензий и без конца»{274}.
Женева! «Я пересеку Юрские горы, когда они покроются снегом, и буду думать о снежно-белых плечах моей любимой».
Женева! Город, который должен был сделать Бальзака по-настоящему счастливым. Впрочем, почему лишь одного его, ловил себя на мысли влюблённый. Нас! Личная встреча скрепила отношения. Их двое – Он и Она. Пара счастливых людей. И очень скоро они обязательно воссоединяться. Сразу после того, как… Ну да, как только между ними не будет старика Ганского[93].
«Теперь нужно только: работать, работать денно и нощно! – пишет Бальзак. – Я должен завоевать в Женеве четырнадцать дней счастья – вот слова, которые, как мне кажется, выгравированы у меня в мозгу. Они вселяют в меня еще небывалое мужество».
Женева! Город ожидаемого счастья…
* * *
В Париже Бальзака ждали дела. Вместе со славой писатель начинает войну. Настоящее противостояние с кредиторами. А их не счесть. Издатели, книготорговцы, типографские «пауки» – все они требуют одного: денег.
