Шрифт:
Закладка:
День 19 сентября был самым страшным с начала войны. Одна бомба попала в госпиталь на Суворовском проспекте, там находилось 600 раненых, многие из них пострадали. Другая бомба упала на Гостиный двор, крупный универмаг в центре города, было 98 убитых и 148 раненых[134]. В Гостином дворе помещалось также издательство «Советский писатель», погибли 8 редакторов, среди них Таисия Александрова и Татьяна Гуревич, а директор А.М. Семенов был тяжело ранен.
В Гостином дворе пострадали в основном женщины, среди них было много работниц с фабрики готовой одежды. Через неделю в этом районе побывал Павел Лукницкий и узнал, что некоторые еще живы под развалинами, через узкую щель им спускают вниз еду.
В ту ночь, когда бомба упала на Гостиный двор, Дмитрий Шостакович пригласил нескольких друзей – музыковеда Валерьяна Богданова-Березовского и композиторов Гавриила Попова и Юрия Кочурова – в свою квартиру на пятом этаже. Явились друзья, Шостакович сидел, обложившись нотными листами, на которых записывал 7-ю симфонию. Он подошел к роялю и стал играть с небывалым вдохновением, с таким напряжением душевных сил, как будто старался, чтобы каждая нота звучала с максимальной выразительностью.
Вдруг завыла сирена воздушной тревоги, музыканты услышали гул моторов ленинградских истребителей. Шостакович продолжал играть и, лишь закончив первую часть симфонии, сказал жене и детям, чтобы они шли в бомбоубежище, а друзьям предложил слушать симфонию дальше. Под грохот зениток он сыграл им вторую часть, третья была еще не закончена.
Друзья поехали домой после отбоя, из окон трамвая было видно, как облако дыма поднимается над городом. Это горел Гостиный двор. Пожар продолжался несколько дней.
Музыка Шостаковича (Богданов-Березовский улавливал в ней грохот орудий, вспышки пожаров, бомбы, сирены, самолеты) – неблагозвучие, где все смешалось, где искусство и реальность нерасторжимо сплелись.
В тот день, когда произошел пожар в Гостином дворе, корреспондент ТАСС Иван Бондаренко записал в дневнике: «Взрывы, взрывы и снова взрывы. Над Социалистической улицей желтая пыль, черный дым».
И в тот же день москвичка, жившая на улице Стремянной, прибежала в Ленинградскую студию радиовещания. Только что разбомбили ее дом, убиты ее двое детей, они лежат под развалинами.
«Дайте мне выступить по радио, – просила она, – я хочу всем сказать».
Ей разрешили подойти к микрофону. Прерывающимся от волнения голосом, словами, исполненными печали, она рассказала о гибели сына и дочери.
«Я не только помню ее слова, но и звук ее дыхания», – писала через двадцать лет Ольга Берггольц.
Все более душным становился в городе воздух – от разрушенных зданий, осыпающихся кирпичей, штукатурки; Вере Кетлинской стало трудно дышать.
Генерал армии (позднее маршал) Николай Воронов, главный артиллерист страны, в эти дни вернулся в Ленинград. Это был его родной город. Здесь он родился и провел детство до революции, здесь стал юношей, а теперь, в час опасности, вызван сюда, чтобы помочь городу. Для Воронова война и блокада не новость. Он служил в Испании во время гражданской войны, видел Гвадалахару, Теруэль, Барселону, сражался во время осады университетского городка, жил в Мадриде под бомбежками.
Однажды он поднялся на купол Исаакиевского собора. С высоты 70 метров был виден весь город, и посты ПВО, и зенитные орудия на крышах высоких зданий, и огромные серые военные корабли Балтийского флота на широкой Неве, ставшие там на якорь как плавучие дальнобойные батареи, чтобы вести огонь по осадным орудиям немцев. Видны были разгромленные части Красной армии на юге и юго-востоке, он различал вспышки выстрелов из наведенных на город немецких орудий.
«Снова и снова, – писал он впоследствии, – я вспоминал Мадрид, все, что пережил этот город. Так же окружил его со всех сторон враг. Однако здесь все повторилось в больших масштабах – город был крупнее, бои ожесточеннее, силы значительнее. Здесь все было во много раз сложнее».
Было действительно трудно. И становилось еще трудней. Однажды Елена Скрябина взяла старую, потрепанную сумку, положила в нее две или три бутылки очень крепкой водки, которую удалось купить в маленьком деревянном ларьке на улице, выстояв многочасовую очередь.
Еще было десять пачек папирос, пара мужских ботинок, несколько пар женских носков. Она отправилась в пригород, расположенный в нескольких километрах от Ленинграда, посмотреть, какую еду можно там получить у крестьян. Это было ужасно. Крестьяне стояли и глядели на товар с безразличием. Нельзя было не вспомнить годы 1918-й или 1920-й, когда ленинградцам пришлось идти по деревням с мешками, кольцами, браслетами, коврами, выменивая у крестьян то корочку хлеба, то мешок с картошкой. Опять все повторялось.
В тот вечер она возвратилась измученная, притащив 16 килограммов картошки и 2 литра молока. «Не знаю, сколько времени смогу выдержать такую торговлю», – записала она в своем дневнике.
Не все были героями
Всеволод Вишневский не был в Ленинграде со времени возвращения из таллинского ада. Он день за днем работал в Кронштадте, писал фельетоны, сообщения для «Правды» и «Красной звезды», а также речи для командиров и политработников. Наконец 11 сентября, в чудесный летний день, он отправился через неспокойную зыбь пролива на катере до Ораниенбаума и затем в переполненном поезде в Ленинград. Прозвучал сигнал воздушной тревоги, он видел вспышки огня, взрывы снарядов – в направлении Лигова (Урицка), к югу от города, где немцы пытались прорваться через железную дорогу. Вишневский был рад, что люди в поезде сравнительно спокойны, что, несмотря на бомбы, снаряды, пожары, еще ходят трамваи и чистильщики сапог сидят в своих будках.
Не все шло хорошо, он встречал и откровенную панику. Нелепые слухи распространялись из-за отсутствия точных сообщений. А сообщения Совинформбюро смягчали ситуацию. Люди, более или менее понимавшие ход событий, способны были догадаться о том, что происходит, узнавая «опорный пункт Н. (который оставили), войска Н-ской армии» (одной из ленинградских), или встречая упоминание об определенном командире. В это время процветало агентство новостей «ОМГ» («один майор говорил») и тем более – «ОБС» («одна баба сказала»). Люди спрашивали: «Что с армией у Волхова?», «Что с железной дорогой на Москву?» Они знали, что дорога перерезана, однако правительство официально об этом не заявляло. Ни слова в прессе. Молчало и Ленинградское радио. Возникало растущее чувство неуверенности, смятения по поводу
