Теперь оставалось самое сложное: спустя шесть лет, вернуться домой.

Чем ближе он подходил к местам своего прошлого, тем хуже себя чувствовал: в животе скручивался тугой узел, от которого, казалось, вот-вот стошнит.

Он видел полузаброшенный парк, флигель с тем самым подвалом – и узел затягивался на внутренностях.

Потом, когда он проходил мимо, его отпускало на короткое время, а затем опять: он вышел к Московскому проспекту, к кинотеатру «Дружба», за которым с битами сторожили Власовского – и к горлу подступила тошнота.

Он зашёл за кинотеатр и взял себе передышку, прежде чем идти к школе через гаражи.

Наконец, когда и этот участок (на котором он дрался битами с Вальтером, будто на шпагах) остался позади, он быстро преодолел сквер перед домом и оказался в родных дворах.

Запах в парадной был прежним: сырости и чего-то странного, что в детстве Лёва ассоциировал с запахом моторного масла, а теперь и вовсе не находил ему определений. Поднявшись на этаж, он отметил смененные замки («Неужели из-за меня?») и нажал на дверной звонок. Ему открыла мама.

Она была прежней, но всё-таки, в мелочах, неуловимо другой: Лев заметил поседевшие корни на крашенных волосах (шесть лет назад мама ещё не красилась), морщины под глазами и на лбу, чуть нависшие веки, из-за которых её взгляд казался траурно-печальным. А может, она была печальной из-за отца – кто знает?

- Привет, мама.

- Лёва… - только и сказала она.

Позади неё из гостиной комнаты выглянула девчонка – в пижамных шортах и растянутой футболке с логотипом пепси (Лев узнал свою футболку!). Мама, оглянувшись, отошла в сторону, и девчонка, издав визг на ультразвуке, с разбега прыгнула на Льва. Хорошо, что он успел откинуть сумку на пол, чтобы поймать сестру.

Пелагея вцепилась в него руками и ногами, повисла, как ленивец на дереве – так она делала раньше, когда ей было семь, восемь, девять лет, но в те годы ловить её было проще.

- Ну всё, всё, - с наигранной хрипотой в голосе произнёс Лев. – Слезай, ты же теперь весишь килограмм сто.

Пелагея опустила ноги на пол и легонько шлепнула его по плечу:

- Вот это комплимент после долгой разлуки! – она осмотрела его снизу-вверх, провела руками по лацканам пальто. – Ну ничего себе, какая ты стал цаца! В пальто, в костюме. Ты что, депутат?

Лев фыркнул:

- Боже упаси.

Мама прервала их обмен пересмешками:

- Всё, Поля, дай ему хоть в себя прийти. Лёвушка, проходи…

Он прошел, вымыл руки, мама поставила перед ним ужин – рыбную котлету с макаронами. Он жевал, пока Пелагея сидела напротив, болтая о школьных делах, и ему казалось, что ничего не было, не было шести лет отсутствия, что он сейчас повернет голову вправо, увидит свое отражение в полированной дверце кухонного шкафа, и окажется прежним, четырнадцатилетним, или, может, ещё младше, когда были только он и мама, и это мама, а не сестра, сидела напротив него и весело рассказывала о знакомстве с папой, о школьных годах, о случаях из детства, и он ел, торопясь, потому что нужно было успеть в театр, на «Буратино», и казалось, что это самая большая проблема на свете – если они опоздают, а других проблем не существовало. Так странно, что когда-то здесь, в этой квартире, он был счастливым, он просыпался по утрам от стучащих веток в окно и радовался жизни и хотел жить вечно.

Он повернул голову и увидел себя настоящего. Иногда ему казалось, что с ним единственным происходило не взросление, а старение, что он сразу, начиная с шестнадцати, только дряхлел – становился изношенным, уставшим, подгибающимся под тяжестью пережитого. Он видел себя в своей белой рубашке с закатанными рукавами, и казался себе таким взрослым, гораздо старше своих лет, и теперь ему думалось, что он всегда был именно таким, и никогда не был другим, как Слава. Ему никогда не была присуща ловкость, быстрота, плавность движений: он не перепрыгивал через бордюры, не скакал по заброшкам, не бегал по улицам просто потому, что бежать – это быстрее, чем идти. Всегда, с самого детства, он какой-то придавленный, уставший, злой, а быстро и резко умеет только бить.

Мама поставила перед ним кружку с чаем, перебила трескотню Пелагеи:

- Лёва, завтра в три.

Тогда он вспомнил, почему вообще приехал: умер папа. Ничто в квартире не выдавало смерти её хозяина: домочадцы, смеясь и болтая о насущных делах, садились пить чай. Лев чувствовал смесь тревоги и злобной радости:

«Так тебе и надо. Ты заслужил забвения»

«Ты тоже, – вторил ему другой голос в голове. – Когда ты умрешь, все выдохнут с облегчением»

Лев вздрогнул от этой мысли, отложил вилку и спросил:

- Как это случилось?

Это был неожиданный вопрос, прерывающий рассказ Пелагеи на полуслове: она жаловалась на ЕГЭ и говорила, как Льву повезло, что он успел закончить школу раньше, чем ввели эти «долбаные экзамены».

Мама и сестра удивленно посмотрели на него.

- Что? – Пелагея хлопнула глазами.

- Как он умер?

- Утром не проснулся, – ответила мама. – Остановка сердца.

- У него было сердце? – съязвил он.

- Перестань.

На минуту за столом повисла гнетущая тишина, но потихоньку, благодаря Пелагеи и её «долбаному ЕГЭ», они снова разговорились. А потом, после ужина, продолжили разговаривать в своей комнате, обо всяких секретах: о мальчиках, которые нравятся ей, и о мальчиках, которые нравятся ему (ну, точнее – об одном мальчике). Почти на всё, что говорил Лев, Пелагея восклицала: «Как это мило!» или «Как это романтично!». Больше всего её интересовало, целовались они уже или нет, и Лев сказал, что целовались, много раз, и тогда Пелагея пожаловалась, что ещё ни разу не целовалась, и он пообещал ей, что поцелуется обязательно когда-нибудь, и она спросила с шутливой обидой, почему какие-то Славы из Новосибирска так легко находят, с кем целоваться, а она – нет.

- Ну, знаешь, я тоже до Славы не мог найти с кем целоваться, – утешил её Лев.

- Ты что, ни с кем раньше не целовался? – удивилась сестра.

- Так – ни с кем.

И она снова протянула:

- Бли-и-ин, как это мило!

Лев так странно себя чувствовал: когда он уходил, она была маленькой и болтала о мультиках, теперь он вернулся, а она совсем другая, взрослая и обсуждает с ним парней. Казалось, что он секретничает с