служил в кварцяном войске ротмистром, а опредь числился писарем у комиссара Шемберга… Под Жёлтыми Водами вместе с ним бился против нас! И храбро бился! Когда его пленили, трижды пытался бежать. Успокоился, только когда приковали цепью к пушке. Вместе с остальными ляхами мы его тогда татарам и передали… В благодарность за поддержку. Но батька Богдан увидел его среди полона и решил выкупить. Он ведь знался с Выговским ещё до восстания. Вот и выторговал его у перекопского мурзы. Сначала сделал своим личным писарем, а позже и генеральным… Тогда-то Выговский и переделал своё имя с польского Ян на наш лад. Теперь он Иван Остапович… Скажу тебе, человек непростой, весьма ловкий и хваткий! Да ты сам скоро увидишь!

За разговорами добрались до Чигирина.

Я подъезжал к особняку Хмельницких с волнением, гадая, как сложится моя судьба. Дом гетмана внешне оставался прежним – запущенным и неухоженным. Разве что широкий двор был чисто выметен, да у ворот появилась вооружённая стража.

Хмельницкий обрадовался мне вполне искренне. Обнял меня, как родного, отстранился, ещё раз прижал к себе, сказал с чувством:

– Жаль, батька твой Остап не дожил, не может побачить, какой ты у него добрый казак вырос. Жизнь свою он положил за волю матери нашей Украйны! Вечная ему память! – Я заметил, как Хмельницкий погрузнел и состарился. На лбу – две глубокие поперечные борозды, лицо отекло, как будто гетман несколько дней кряду пил горилку. От него и впрямь духом сивушным на меня пахнуло, когда я удостоился гетманских объятий. И хотя одет Хмельницкий был просто, по-казачьи, в голосе появились непререкаемость и осознание собственного величия. Он словно купался в произносимых им словах, ощущая значимость того, о чём вещает.

«Чувствует себя самодержцем всех украин…» – подумалось мне.

А гетман продолжал вещать:

– Под Берестечком погиб твой батька Остап. Погиб как герой, прикрывая отход казаков через трясину… Там, в этом проклятом сражении, потерял я враз двух друзей: Остапа и Тугай-бея. Оба были мне как родные братья, хоть один из них и басурманскую веру имел. Без них я остался точно орёл с подрубленными крыльями… – Глаза гетмана по-стариковски увлажнились, но тут же сверкнули гневно. – За всех поквитаемся мы с нашими обидчиками, Мыкола, и за батьку твоего тоже!

Он замолчал, отошёл от меня, мягко ступая по персидским коврам, уселся в кресло и сказал неожиданно кичливо:

– Ты не гляди, что я прост. Я ведь как князь теперь – над всей Украйной полновластный владыка! Со мной накоротке и король польский, и королева шведская, и царь московский, и господарь молдавский… Вот где они у меня все! – Он стиснул могучий кулак и грозно потряс им.

Сказано это было так внушительно, словно гетман только что не сетовал на поражение и гибель соратников, точно он и в самом деле безграничный хозяин всех земель от Днестра до днепровских порогов, от белорусских болот и до Дикого поля…

Голос гетмана гремел, будто перед ним стояли не мы с Тимошем, а вся Войсковая рада:

– Да стоит мне только гикнуть, двести, триста тысяч войска за день соберу! И Варшаву возьму в один месяц! А надо будет, вместе с моим другом Ислам-Гиреем на Москву пойду, царя сброшу и сам в Кремле сяду!

Похвальба гетмана болью отозвалась в моей душе: я видел, сколько горя принесли ляхи, рыскающие по Левобережью, да и нукеры «гетманского друга» Гирея меня едва не увели в рабство…

Тимош слушал тирады отца спокойно, как нечто само собой разумеющееся, и к перепадам его настроения он, должно быть, уже привык.

Пыл Хмельницкого вдруг иссяк, выдохся. Он обмяк в кресле и стал похож на обычного брюзжащего старика.

– Что же мне с тобой делать, хлопец… – в некотором раздумье сказал он и спросил Тимоша: – Может, ты, пан полковник, что подскажешь?

Тимош, обратившись к Хмельницкому так же, по чину, предложил:

– Пан гетман, нехай Мыкола с Юрасем науку постигает… Они же вроде ладят меж собой.

Взгляд гетмана потеплел. Видно было, что он гордится сыном.

– И то верно! А ну-ка, сынку, кликни ко мне пана генерального писаря.

Тимош вышел из комнаты и вскоре вернулся с Выговским.

Генеральный писарь, о котором я уже был наслышан, мужчина средних лет, отличался изящным сложением. Одет столь же изящно на польский лад в дорогой кунтуш с вырезными рукавами и шнуровкой и польские же шаровары, заправленные в сапоги с короткими голенищами. Умный, цепкий взгляд плохо уживался с франтоватыми усиками, кончики которых, опять же не по-казацки, закручены наверх. На тонких – в ниточку – совсем невыразительных губах блуждала угодливая, как у нового слуги, улыбка.

– Слушай, Иван Остапович, мою волю, – доверительно обратился к нему Хмельницкий и указал перстом на меня. – Вот сын известного сотника Остапа Кердана – Мыкола… Да ты ведь, кажется, знавал его батьку. Прими его в свою канцелярию помощником канцеляриста, поставь на довольствие, обустрой и возьмись учить, как ты учишь моего Юрася. Немного пообвыкнется на новом месте, а там решим, куда его дальше определить…

Выговский, выслушав указание, склонил голову, прищёлкнул каблучками своих сапожек – всё это было тоже сделано с преувеличенной учтивостью и как-то не по-нашему.

– Исполню, пан гетман, как вы велели! – с ласковой почтительностью в голосе произнёс он.

– Добре, – кивнул гетман и распорядился: – А теперь ступайте! Мне надобно переговорить с полковником Хмельницким наедине.

Я вышел вслед за Выговским.

За порогом гетманского кабинета генеральный писарь со мной церемониться не стал.

– Ты грамоте обучен? – строго спросил он.

Выслушав утвердительный ответ, уже совершенно другим, отчуждённым и казённым голосом вкратце изложил мне, где я буду жить, куда надобно прибыть и к какому часу, чтобы приступить к канцелярской работе. Об учёбе, упомянутой гетманом, не сказал ни слова.

Кликнув одного из дежуривших казаков, генеральный писарь приказал проводить меня в дом для прислуги, определить на постой и отправился по своим делам.

Такая разительная перемена, случившаяся с Выговским, неприятно поразила меня, но выбирать не приходилось, и я поплёлся вслед за казаком.

Мне была отведена маленькая комната с низким потолком и мутным оконцем. В ней едва помещались ларь с кованым замком, небольшой дощатый стол и узкая лавка для сна. В красном углу – икона Богородицы, такая же, как у нас в хате.

Не успел я присесть на лавку и осмотреться, как дверь в комнату приоткрылась и на пороге возник светловолосый и сероглазый парубок.

Я не сразу узнал в нём Юрася Хмельницкого.

– Здравствуй, казак Байда! Это ты? – нерешительно спросил он, и щёки его запылали,