– Наш митрополит Сильвестр, говорят, московских-то попов не жалует… Боится, что теперь над ним московский патриарх будет… Поглядим, приедет ли митрополит на раду…

Митрополит Киевский Сильвестр Коссов в Переяславль не явился. К присяге царю московскому не прислал никого из своих духовных особ и шляхтичей, пребывающих при нём.

Впрочем, ни отсутствие митрополита, ни отдельные недовольства не испортили праздничного торжества, которое состоялось 8 января 1654 года, через несколько дней после прибытия посольства.

Гетман Хмельницкий приехал в Переяславль накануне рады. Сразу по приезде он провёл тайное совещание с казачьим старшиной.

О чём он говорил с полковниками и генеральным писарем, осталось тайной даже для меня, ибо запись секретной встречи не велась.

«Наверное, гетман убеждал сомневающихся, – предположил я. – И не желал, чтобы о наличии таковых знал кто-то, кроме самого узкого круга».

На следующий день, ровно за час до полудня, празднично одетый Хмельницкий в сопровождении Выговского и полковников вышел на майдан.

День выдался морозный, солнечный, под стать празднику. Снег сочно хрустел под сапогами, как спелый арбуз. В звонком воздухе – ни ветерка, дымок из печных труб тянулся в небо как по струнке. Над собравшимся на майдане тесно стоящим людом витал парок от горячего дыхания тысяч глоток, готовых взорваться восторженным или гневным криком.

Хмельницкий со свитой поднялся на покрытый красными коврами дубовый помост, сколоченный для рады, снял шапку и перекрестился на три стороны.

Все стоящие на майдане так же сдёрнули шапки и осенили себя крестным знамением.

Я стоял неподалёку от помоста. Мне было хорошо видно необычайно вдохновенное и враз помолодевшее лицо гетмана.

– Господа полковники, есаулы, сотники, всё войско Запорожское! Бог освободил нас из рук врагов нашего восточного православия, хотевших искоренить нас так, чтобы и имя русское не упоминалось в нашей земле, – торжественно провозгласил он.

Гул прошёл по площади:

– Любо! Любо!

Гетман поднял булаву, призывая к тишине, и продолжил, отдавая должное моменту, со значением проговаривая каждое слово:

– Мы хотели воли себе. Мы получили её. Но нельзя нам более жить без государя. Нынешняя рада, явная народу нашему, должна избрать себе потентата – одного из четырёх.

– Какие ещё потентаты? – истошно завопил кто-то в толпе.

На него прицыкнули.

Хмельницкий выдержал паузу и ответил:

– Первый – султан турецкий. Он много раз призывал нас под свою власть!

Недовольный гул покатился по майдану.

– Второй – хан крымский!

И опять майдан загудел.

– Третий – король польский!

Майдан замер, но в тишине явно ощущалась ненависть.

– А четвёртый кто? Не тяни, пан гетман!

– Четвёртый – православный, Великой Руси царь восточный.

Одобрительные возгласы пошли по рядам.

А Хмельницкий говорил всё так же размеренно и внушительно, словно самого себя ещё раз убеждал в верности принятого решения:

– Турецкий султан – басурман, и вы сами знаете, какое утеснение терпят братья наши христиане от его неверных подданных. Крымский хан тоже басурман. Мы по великой нужде водили с ним некогда дружбу и претерпели через неё нестерпимые беды, предательства неоднократные, пленения и нещадное пролитие христианской крови. Об утеснениях от польских панов и вспоминать здесь ненадобно. Они почитали жида и собаку лучше нашего брата-христианина. Православный же христианский царь восточный – одного с нами греческого благочестия. Мы с православием Великой Руси единое тело церкви, имущее главою Иисуса Христа. Этот великий царь христианский не презрел наших шестилетних молений, склонил к нам своё милостивое царское сердце, прислал ближних своих людей с царской милостью. Возлюбим его с усердием, братья. Ибо, кроме царской высокой руки, мы не найдём иного благотишайшего пристанища. А буде кто с нами теперь не в совете, тот пусть идёт куда хочет: вольная дорога!

Майдан зашумел:

– Волим пойти под царя восточного! Лучше умереть нам в своей православной вере, нежели доставаться поганому султану, ненавистнику Христову!

Выговский сделал знак, и полковник Тетеря пошёл по рядам, спрашивая казаков:

– Все ли так соизволяете?

– Все!

– И вы не супротив?

– Волим быть с царём восточным!..

Хмельницкий, подождав, пока Тетеря обойдёт весь майдан и вернётся к нему с докладом, что иной воли казаками не высказано, провозгласил, подняв высоко над головой гетманскую булаву:

– Боже утверди, Боже укрепи, чтоб мы навеки были едины!

И полетели вверх шапки, и заблестели на солнце вздёрнутые булатные клинки, и загремело снова многогласное:

– Любо! Волим! Любо!

Выговский громко прочёл условия договора с Москвой.

По нему вся Украйна под именем Малой Руси присоединялась к Московскому царству, сохраняя за собой право иметь свой особый суд, управление и выбор гетмана вольными людьми. Кроме того, гетман сохранял полномочия принимать послов и сноситься с иноземными государствами, кроме крымского хана и польского короля. Обещана была неприкосновенность прав шляхетского, духовного и мещанского сословий. Разрешалось содержать реестр в размере шестидесяти тысяч и сверх них иметь охочих казаков. Сохранялась привилея платить царю дань самостоятельно, без московских сборщиков.

Гетман, генеральный писарь, генеральный судья, полковники и остальная старшина прошли в палаты, где уже дожидались решения рады московские послы.

Я присутствовал при том, как Хмельницкий объявил Бутурлину:

– Досточтимый боярин! Всё войско Запорожское под государеву высокую руку подклониться готово.

Бутурлин торжественно вручил гетману царскую жалованную грамоту.

И мы все отправились в церковь присягать царю на верность.

Присягу принимал приехавший с московитами архимандрит Прохор, ибо из местных святых отцов так никто и не явился.

Когда настал черёд присягать мне, я произнёс необходимую клятву и поцеловал крест, поднесённый к моим губам. Почувствовал в душе такую радость, как будто побывал у святого причастия.

В этот миг показалось мне, что родители наблюдают за мной с небес и радуются вместе со мной. Родина матери и отечество батьки соединились в моём сердце и стали едины…

Я вышел из церкви переполненный светлыми чувствами и столкнулся с Юрасем Хмельницким. Гетман вызвал его из коллегиума ради такого события.

Нарядно одетый Юрась поздоровался со мной и похвастался:

– Знаешь, Мыкола, какое жалованье батьке Богдану царь положил? Сорок соболей – в двести сорок рублей, да ещё сорок соболей – в сто пятьдесят, а к ним сорок соболей – по сто двадцать…

Он дотошно перечислял, сколько и какого соболиного жалованья Хмельницкому полагается:

– И мне соболя положены. Сорок штук по пятидесяти рублей! И генеральному писарю, и всей старшине…

Мне вдруг словно плюнули в душу. Перечисление богатств и наград за ещё не выслуженную службу показалось лукавством. Я-то присягал царю бескорыстно, от чистого сердца. Видел, что так же чистосердечно приносили присягу и другие простые казаки…

«Как можно в такой день говорить