Слёзы навернулись у меня на глазах от таких ласковых слов. Я враз забыл, что хотел нынче, воспользовавшись случаем, попросить о личной беседе, где рассказать всё, что знаю о Выговском и Тетере.

Хмельницкий продолжил:

– Сочинять ты горазд. Гарная думка вышла! – и благословил: – Сочиняй и впредь – казакам на славу, врагам Украйны – на горе…

– Рад бы, пан гетман, – вырвалось у меня, – только вот бандуру отцову ляхи спалили вместе с хутором нашим… А эта не моя…

– Бери! Дарю! – широким жестом осчастливил меня гетман и, не дожидаясь слов благодарности, дал знак, что я могу удалиться.

Я немного замешкался. Но Выговский подскочил ко мне, шепнул на ухо, почему-то по-польски:

– Бардзо добже – очень хорошо, пан канцелярист! – И, крепко приобняв меня за плечи, словно таким образом желая заполучить часть выпавшей мне гетманской ласки, повлёк к выходу из кабинета.

Но неожиданности этого дня визитом к гетману и его дорогим подарком не ограничились.

Едва мы вышли в приёмную, как нам навстречу со скамьи поднялся не кто иной, как пан Немирич – киевский подкормий и мой личный враг.

Он почти не изменился со дня нашей последней встречи, только облачился в казачий жупан и шаровары. Но я узнал бы его в любом обличии.

Это был именно он, кого я поклялся убить, где только ни встречу.

Я рванулся, забыв, что у меня в руках не сабля, а гетманская бандура.

Выговский, словно почуяв в моём порыве что-то недоброе, удержал меня и подтолкнул в сторону выхода.

Немирич учтиво поклонился ему.

– О, пан полковник! – приветливо воскликнул Выговский. – Искренне рад вас лицезреть! Гетман уже ждёт, проходите. Я скоро догоню вас… – Отступая в мою сторону и ещё дальше оттесняя меня, он пропустил Немирича в кабинет. Мне сказал благосклонно: – Ступай, пан канцелярист. Делу время, а потехе час… – и тут же нырнул в кабинет вслед за Немиричем.

Я долго не мог прийти в себя, вызывая недоумение у дежурившего в приёмной старшего канцеляриста Гяча.

– Что с тобой, Мыкола, ты словно ужа проглотил? Понравилась гетману дума? – полюбопытствовал он, косясь на мою бандуру.

«Уже вся ставка знает, зачем был у гетмана… Не ставка, а хутор какой-то!» – раздосадованно подумал я.

– Как этот пан здесь оказался? Он же лях и сражался против нас? – спросил, начисто забыв, что Гяч и сам – выходец из польской шляхты.

Широкоплечий Гяч посмотрел на меня с высоты своего почти саженного роста, как на мелкую букашку, и сказал, неспешно роняя слова:

– Полковник Немирич указом нашего гетмана сегодня назначен главой посольства, что отправится на переговоры с новым шведским королём Карлом Густавом Х…

– Не может быть! Он же разорял и жёг наши хутора! – От подобной несправедливости у меня перехватило дыхание, кровь отхлынула от щёк.

– Что-то ты в лице переменился… – сказал Гяч небрежно. – Супротив гетмана многие воевали, а теперь приняли веру православную и служат Украйне не хуже коренных казаков…

– Знаю я, как будет служить этот пан… – пробурчал я и вышел из приёмной, утверждаясь в мысли: «Нынче же поквитаюсь с Немиричем!»

Узнать, где квартирует новоявленный полковник и гетманский посол, не составило труда.

Знакомый мне джура, которого я перехватил во дворе, сообщил, что Немирич остановился на постое в доме, ранее принадлежавшем арендатору Шимановичу, а ныне – хорунжему Яцко.

К хорунжему я не однажды ходил с поручениями от Выговского и хорошо знал, как устроен его дом и как лучше к нему подобраться, чтобы остаться незамеченным.

Дождавшись вечера, я направился к дому Яцко. Долго стоял у дощатого забора, переминаясь с ноги на ногу: непросто убить человека, даже если он – твой лютый враг. Если бы в открытом бою, а то – по-разбойничьи, из-за угла…

Тихо было кругом, безлюдно.

Серебром поблескивал, покачивался надо мной тонкий серп месяца. Чёрный бархат неба как свежая пашня. А мне представилось, что ночь-жница вышла на небесное поле и точными движениями этого серпа срезает хмари, расчищая небесный свод. Утомившись от трудов своих, она смахивает вышитым рукавом бисеринки пота со своего чела. Эти бисеринки разлетаются по сторонам и мелкими, но яркими звёздочками мерцают на небе…

Я даже крепко зажмурился: «Не о том думаю…» – рассердился на себя и, чтобы привести мысли в порядок, погладил рукоять пистолета, спрятанного за пазухой.

Перемахнул через забор. На моё счастье, собаки во дворе не было, не затявкали и соседские псы.

Крадучись подошёл к дому, обошёл его по кругу. Комнаты, отведённые Немиричу, выходили окнами в сад.

В одной – за столом, спиной к окну, сидел сам Немирич. Горела восковая свеча, зажженная для знатного постояльца. Он что-то писал или читал – лучшего момента для того, чтобы свести с ним счёты, и не придумаешь.

Присев под окном, я достал пистолет и пороховницу. Подсыпал свежего пороха на полку, чтобы уж стрелять, так наверняка, взвёл курок, приготовился стрелять…

И тут дверь в комнату отворилась, и вошла дивчинка лет десяти.

«Должно быть, дочь… Оксанке нынче было бы столько же лет, как этой панёнке…» Я невольно отпрянул в сторону.

Дивчинка подошла к Немиричу и заговорила с ним.

«Вот сейчас убью его! Пусть дочь увидит, как умирает её отец! Пусть ей будет так же больно, как мне тогда, когда убили мою мать и сестру… Смерть – за смерть!»

Я навёл пистолет на Немирича.

От мыслей о матери и сестре сжалось моё сердце, но, сжавшись, оно вдруг наполнилось состраданием к этой маленькой панёнке, что с такой любовью взирает на своего отца и не ведает ни о смерти, ни о боли, которую он посеял в мире.

«Прощайте своих врагов до семижды семи раз»…

Я не простил пана Немирича. У меня ещё недоставало душевных сил совершить это богоугодное дело. Я умолял Господа свести меня с ним на поле брани, как воина, а не как убийцу…

Я опустил пистолет. Уже ни от кого не таясь, вышел на улицу и побрёл назад, к гетманскому подворью.

4

Судьба человека – тонкая нить в руках Господа. Для Него, Вседержителя мироздания, все нити – живые, все судьбы на виду.

Бог знает и помнит всех. И тех, кто живёт на земле, и тех, кто пребывает в ангельских кущах. Потому Он так переплетает, связывает их души друг с другом в единый рушник жизни. И если человек покидает этот мир, Бог не выдёргивает из полотна нить… Не бывает на рушнике жизни дыр