недели после похорон спешно созвали раду. Она была не такой представительной, как обычно. Выговский не направил приглашение в Запорожскую Сечь и в полки, расположенные на Левобережье. На майдане присутствовала только часть казачьей старшины и малое число простых казаков.

Все были удручены смертью Хмельницкого и волю его исполнили – выкликнули гетманом Юрася.

Я смотрел, как мой старый друг неуверенно держится на майдане. Он испуганно жался к Выговскому, как кутёнок жмётся к взрослому псу. Даже у меня, относящегося к нему по-доброму, новоявленный гетман вызывал только чувство жалости, но никак не уважение.

– Панове казаки! Я ещё не окончил коллегиума и потому готов отказаться от булавы… – лепетал Юрась, и весь облик его выражал неспособность повести войско за собой. Но Выговский тронул его за рукав, пристально посмотрел в глаза, и Юрась сказал то, что от него требовалось: – Но ежели вы, панове, так решили, пусть будет по-вашему.

Хмуро слушали Юрася испытанные боями седые полковники, посечённые саблями и пулями сотники и есаулы. При всём уважении к памяти Хмельницкого они, глядя на его сына, понимали всю его никчемность.

Может быть, поэтому рада в итоге и приняла несвойственное ей половинчатое решение: избрать гетманом войска Запорожского Юрия Богдановича Хмельницкого, но на три следующих года, до достижения им девятнадцатилетнего возраста, исполнение обязанностей гетмана возложить на генерального войскового писаря Ивана Евстафьевича Выговского.

Хитрый Выговский загодя подготавливал такое решение. Он научил Юрася вести себя подобным образом. Дескать, таков казачий обычай: тебе предлагают власть, а ты отказывайся. И так несколько раз. Пусть круг тебя уговаривает принять гетманские клейноды, только так и заслужишь любовь народную. Но то, что в ином случае выглядело бы как соблюдение обычая, в данном положении только выставляло Юрася полным слабаком. Впрочем, его и выставлять было не нужно – он таковым и являлся.

Выговский накануне рады налево и направо раздаривал деньги из войсковой казны прибывшим полковникам и сотникам. Дабы склонить их на свою сторону, устраивал полуночные попойки, проявляя необычное для него с младшими по чину ласковое обхождение, демонстрируя хлебосольство и щедрость…

Всё случилось, как генеральный писарь загадал, – гетманская булава перешла к нему в руки.

Только я уже хорошо изучил его характер и понимал, что Выговский никогда не удовлетворится тем, что она досталась ему во временное пользование…

5

Тревожные времена настали на Малой Руси, как стала она именоваться после вступления под руку московского царя.

Казалось бы, непрестанные войны и невзгоды приучили украинный люд к страху и отчаянью.

Но в пору всеобщего бедствия всем было понятно: кто враг, кто сподвижник, за что идёт сеча не на жизнь, а на смерть. Был один вождь – хорош он или плох, но к слову его прислушивались, ему верили, за ним шли.

Теперь же не стало гетмана, которого уважали и боялись.

Без Хмельницкого воцарилась смута. Всё острее ощущался раскол между знатными казаками и казацкой чернью, между всем реестровым казачеством и остальными посполитыми, разделившимися на «державцев» – тех, что владели земельными наделами, и на селян, прежде обладавших своим участком – «грунтом», а ныне его лишившихся, вынужденных идти в зависимость к новой шляхте.

На рынке Чигирина не однажды слышал я такие разговоры:

– Разве для того мы с ляхами рубились, чтобы ныне нам на шею свои паны сели? Им-то, новым шляхтичам, что наши печали? Им война что мать родна…

– Да, кум, а москали-то, говорят, вольности казацкие и магдебургские права скоро навек отменят. Слух идёт, что хочет русский царь не только в Киеве своего воеводу иметь, а по всем маетностям. Теперь в каждом нашем городишке будет бородатый кацап сидеть и нас за чуприны дёргать…

– И не говори! Все будем под судом у московских дьяков ходить! Возьмут они нас в ежовые-то рукавицы: шинки позакрывают, кабаки свои введут, и горилки курить, и меду варить нельзя будет всякому, и суконных кафтанов носить не вольно будет.

– Что кафтаны! Попов своих нашлют, митрополита московского в Киеве поставят, а нашего в Московию свезут в железах, да и весь народ туда же в холопы погонят – останется по обе стороны Днепра только десять тысяч казаков, да и те на Сечи…

Люди роптали по поводу и без повода. Все сословия Малой Руси внезапно почувствовали себя обделёнными и обойдёнными благами и правами.

Бывшие селяне, воевавшие с панами в ополчении, недовольны были тем, что их не зачислили в реестровые казаки, что вынуждены они теперь платить две дани – московскому царю и своему доморощенному землевладельцу. Духовенство почитало себя обиженным из-за подпадения под власть московского патриарха. Казацкая старшина предполагала, что, сбросив владычество Польши, станет жить по прежним, панским обычаям, а ныне принуждена считаться с московскими законами и царскими ставленниками, с тем же Бутурлиным и с воеводами, что командуют ими, словно стрельцами…

Наушники и соглядатаи Выговского доносили в канцелярию в эти дни, что многие полковники и сотники, особенно с Левобережья, недовольны тем, что управляет ими он, Выговский, – никакой не природный казак, а, как шептались меж собой эти обиженные, подлый ляшский прихвостень, выкупленный у татар за лошадь и женатый на дочери польского магната…

А когда через два месяца после Чигиринской рады, где гетманом выкликнули Юрася, Выговский созвал в Корсуне новую раду и устроил так, что его избрали гетманом уже без указания срока пребывания на этом посту, казацкая старшина раскололась окончательно.

Отец Феофилакт, вновь появившийся на пороге канцелярии, принёс известие новому генеральному писарю Ивану Груше, что на Полтавщине подбивает казаков выступить против Выговского полковник Мартын Пушкарь, а науськивает его на это нежинский протопоп Максим Филимонов.

Груша отправился докладывать гетману.

Отец Феофилакт поманил меня во двор. Когда мы отошли в укромное место, сказал горестно:

– Послушай, сын мой, много лет служу я гетману не за страх, а за совесть, снабжаю генеральную канцелярию вестями о том, что на земле нашей деется… Вот и нынче сообщение принёс. Только на душе у меня впервые неспокойно, будто врагу тайну выдаю!

– Полно, батюшка, себя корить: какие ж тут враги… – попытался я урезонить его, чувствуя сердцем, что в главном отец Феофилакт прав.

– А вот попомнишь, Мыкола, слова мои… Не туда новый гетман Украйну тянет… При покойном Богдане, царствие ему небесное, Выговский хвост-то свой прижимал. А нынче власть почуял. Как бы не поворотил он вспять, к ляхам…

Эта тревога и меня грызла, но отцу Феофилакту я возразил:

– Не может такого быть! Народ за ним не пойдёт! Нам с Юрасем хлопчиками дядька Богдан сказку