Однако не только у Юрася заблестели глаза от неслыханных московских щедрот. Мне довелось стать случайным свидетелем приватного разговора Выговского и Тетери.

В поздний час я задержался в генеральной канцелярии, переписывая очередной гетманский указ.

Услышав в приёмной голоса, узнал Тетерю и генерального писаря.

– Ты, Иван, с боярином Бутурлиным, как мне известно, накоротке сошёлся, – говорил Тетеря. – Так вот, покуда праздничный кулеш не остыл, бей ему челом, чтобы исхлопотал нам с тобой у царя княжии титулы да грамотки выдал на владение наделами, которые мы сейчас имеем, а лучше бы ещё и на те, на которые глаз положили… Ты же видишь: гетман стар. Он, того и гляди, покинет нас… А там ещё непонятно, куда кривая выведет. Может, налево, а может, и направо… Может, нам снова придётся королю польскому присягать… В любом случае – титулы и земли при нас останутся.

– Тише ты, Павло! Зачем сотрясаешь воздух? Я определю тебя в состав посольства, что повезёт в Москву договорные статьи царю на подпись, там ты ему челом и ударишь! Поди не откажет в челобитной слуге своему «верному»… А о короле польском поостерегись вслух такое говорить. Думку думай, а язык держи за зубами!

Скрипнула дверь. Выговский и Тетеря вышли из канцелярии, оставив меня в замешательстве: «Неужто и генеральный писарь – двурушник?»

О подслушанном разговоре я хотел сообщить гетману. Но с некоторых пор доступ в покои Хмельницкого стал возможен только по разрешению генерального писаря.

Конечно, можно было бы попросить Юрася передать мои слова батьке Богдану, но Юрась уже уехал в свой коллегиум, и я не знал, когда мы снова свидимся…

3

Восторженные чувства, которые я испытал в день Переяславской рады, неожиданно пробудили во мне угасшую тягу к сочинительству.

Когда в подпаленной ляхами хате сгорела отцовская бандура, когда погибли мои родные, я как будто забыл, что складывал слова и перебирал струны…

Не вернули мне желание творить ни взгляды красивых дивчат на улицах Чигирина, ни красоты природы, которая по воле Божьей не устаёт удивлять людей своим совершенством, ни трели соловьёв в окрестных левадах…

А тут звонкие глаголы снова зазвучали, слова сложились в строчки…

На майдане казаки затянули кушаки,

Говорят Богдану:

– Ты нам, гетман, расскажи, как мы дальше будем жить,

Кто нам царь желанный?

Иль турецкий то султан – повелитель басурман,

Иль Гирей из Крыма?

Или польский Казимир нам пообещает мир

И ярмо, вестимо?

– Нет, милей нам русский царь – милосердный государь

Веры православной!

Да, Украйне по пути с Русью рядышком идти,

Как с сестрою равной…

Дума о Переяславской раде написалась быстро и как бы сама собой, когда мы вернулись в Чигирин. Я не стал доверять памяти, сразу записал её на пергамент.

Перечёл думу несколько раз, и во мне тут же родилась подходящая мелодия.

«А ведь славная дума получилась… – удивился, будто никогда прежде песен не слагал. – Эх, была бы у меня бандура…»

Свиток со словами я спрятал в поставец, где хранились перья, чернила, бумага, и за повседневными хлопотами на какое-то время забыл о нём.

Однажды меня вызвал к себе Выговский.

– Что это? – спросил он, протягивая свиток.

Глянув на лист, я узнал свою думу.

– Твори, пан генеральный писарь…

– Вижу, что твори, а кто сочинил?

– Моих рук дело… – нехотя признался я, недоумевая: «Неужели кто-то из канцеляристов рылся в моём поставце? А может, сам Выговский устроил обыск?»

– Да у тебя, оказывается, талант, пан канцелярист. Ты, оказывается, не только каллиграфией владеешь, а ещё и славно вирши складываешь! – Выговский оценил мои способности высоко, как некогда пан Немирич. – Ты кому-нибудь показывал их?

– Нет, пан генеральный писарь, никому не показывал. Это же не вирши, а дума… Нужна бандура, чтобы она прозвучала как надо…

Выговский внезапно просиял:

– Надо, чтобы ты её пану гетману исполнил! Непременно! Не подведёшь?

– Что ж, исполню… – Я растерялся от предложения Выговского. – Только, говорю же вам, пан генеральный писарь, мне бандура нужна…

– Будет тебе бандура! – пообещал он.

Я вышел от Выговского, гадая: «Понравится ли дума Хмельницкому? Если Выговский хочет, чтобы я пел, значит, надеется, что понравится. Просто так он ничего не делает. Для чего-то хочет подольститься, задобрить старого гетмана думой, сочинённой в честь Переяславской рады.

Хотя зачем так Выговскому теперь усердствовать? Недавно Хмельницкий стал ему родственником – сватом: выдал дочь Екатерину замуж за брата Выговского – Данилу…»

Выговский в тот же день раздобыл где-то бандуру, чтобы я смог поупражняться. Бандура была не хуже той, что мне подарил отец.

Я давно не играл, и струны не сразу стали слушаться. Но руки сами вспомнили то, что, казалось, позабыто мной.

Вскоре я был готов показать думу Выговскому. Это было непременным условием перед походом к гетману.

Послушав, как звучит сочинение под аккомпанемент бандуры, Выговский снова восхитился и пообещал в ближайшие дни отвести меня к Хмельницкому.

Гетман, одетый по-домашнему – в серую домотканую свитку и стоптанные черевики, принял нас в своём кабинете, развалившись на мягкой польской кушетке.

После смерти Тимоша гетман отказался от дорогих нарядов. Надевал их только по особым случаям.

– Что ты хочешь, казак? – хмуро глядя на меня, стоящего перед ним с бандурой и точно не узнавая, спросил гетман. Конечно, он заранее был предупреждён Выговским о цели моего прихода, но теперь делал вид, что не понимает, по какой причине его оторвали от государственных дел.

Я внезапно оробел.

– Пан гетман, – сказал за меня Выговский, угодливо улыбаясь, – сей самородок написал торжественную песнь про вашу милость, спасителя Украйны, приведшего её под крепкую руку русского царя.

– Написал, так пусть поёт! – Брови гетмана чуть раздвинулись, поползли вверх.

Джура принёс стул. Я присел на краешек, провёл пальцами по струнам и запел:

На майдане казаки затянули кушаки,

Говорят Богдану…

Точно всё рассчитал Выговский: с каждый куплетом лицо гетмана всё более прояснялось, становилось таким, как в день нашей первой встречи. В остылых, запавших глазах Хмельницкого зажглись и уже не потухали те же живые искры, что в день рады в Переяславле…

Когда я закончил, наступила пауза. Мы с Выговским напряжённо ждали, что скажет гетман.

Хмельницкий тяжело поднялся с кушетки и подошёл ко мне. Я встал ему навстречу. Он обнял меня по-отечески.

– А ты, Мыкола, в