Но счастье молодых продлилось недолго. В Молдавии началась междоусобица. Против Лупу выступили бояре во главе со Стефаном Бурдуцом, которого поддержали турецкая Порта, валашский господарь Матей Бессараб и венгерские наёмники.

Тимош выступил в этой войне на стороне тестя и при осаде Сучавы погиб. Его смертельно ранили щепы от деревянного воза, в который попало вражеское ядро.

В ставке и войске все переживали гибель Тимоша. Его любили за храбрость, справедливость и незаносчивый нрав. Я переживал особо, оплакивая смерть человека, которому дважды был обязан своим спасением.

Смерть Тимоша подкосила гетмана Хмельницкого. В старшем сыне он видел продолжателя славных дел. Ему собирался передать булаву…

Глядя в эти дни на гетмана, всем сердцем сочувствуя ему, я усвоил два простых урока. Властитель, управляющий судьбами тысяч людей, своей собственной судьбой распоряжаться не волен. Однако такова доля вождя – беда ли у него, болезнь ли, а гетманскую булаву отложить он не может!

Украйна, разорённая и обездоленная, терзаемая шляхтой и татарскими набегами, измученная мором и засухами, требовала от своего гетмана поиска спасительного выхода и решительных действий.

Оплакав Тимоша, старый Богдан всё же взял себя в руки, снова впрягся в тяжкий воз управления войском, в переписку с соседними государями, в многотрудные переговоры.

В нашей генеральной канцелярии вновь закипела работа.

Письма польскому королю Яну Казимиру, царю Московии, шведской королеве Христине, крымскому хану Ислам-Гирею, семиградскому князю Юрию Ракоци писались и переписывались нами не один раз, прежде чем гетман ставил на них свою подпись и печать и гонцы везли их адресатам…

Уроки каллиграфии, полученные ещё от отца Феофилакта, не прошли даром. Мои способности вызвали одобрение и у генерального писаря Выговского, и у самого гетмана. Черновики многих его посланий, сочинённых второпях и с помарками, доверено было переписывать именно мне. Это доверие приподнимало меня в собственных глазах, делало лично причастным к судьбам моей родины, к её ещё неясному будущему…

С особым волнением я переписывал строки письма, адресованного московскому царю:

«…Изволь, великий государь, царь и великий князь Алексей Михайлович всея Руси, меня, гетмана Богдана Хмельницкого, и всё войско Запорожское с городами нашими и с землями принять под свою государскую высокую руку для православные християнские веры и святых божиих церквей, потому что паны, рада и вся Речь Посполитая на православную християнскую веру и на святые божии церкви восстали и хотят их искоренить.

Мы присылали к тебе, великому государю царю и великому князю Алексею Михайловичу всея Руси, бити челом многижда, чтоб ты, великий государь, православные християнские веры искоренить и святых божиих церквей разорить гонителям их и клятвопреступникам не дал и над нами умилосердился, велел нас принять под свою государскую высокую руку…

А буде ты, государь, нас не пожалуешь, под свою государскую высокую руку принять не изволишь и для православные християнские веры и святых божиих церквей не вступишься, так повели хотя бы помирить нас с панами через своих великих послов, чтоб тот мир был надёжен…»

Долгие месяцы прошли с момента отправки этого письма в Москву. Но всё не было прямого ответа от царя.

И хотя доносили лазутчики, что посольство царское во главе с боярином Репниным-Оболенским отправилось в Варшаву, но толку от этого посольства не было. Репнин-Оболенский потребовал от короля Яна Казимира только одно – наказать подданных, виновных в издании книг, где неправильно был напечатан царский титул.

Конечно, такое требование было всего лишь уловкой, позволяющей окольными путями подойти к решению украинного вопроса. Ибо посол заявил полякам, что царь готов простить виновных в неправильном книгопечатании, ежели король помирится с Хмельницким и уничтожит унию. Поляки же ему ответили, что унию уничтожить невозможно, что это требование, дескать, равно тому, чтобы Москва уничтожила в своём государстве греческую веру. А с восставшими казаками и с Хмельницким, мол, вовсе мира быть не может, пока казаки за свои провинности не ответят…

По словам лазутчиков, боярин Репнин-Оболенский вспылил и заявил, что московский царь послов посылать в Варшаву больше не будет и велит писать во все окрестные государства о неправдах польских и о нарушении поляками мирного договора. А ещё пообещал он громогласно, что Москва будет стоять за православную веру, святые Божии церкви и за свою честь, уповая на волю Божию и его помощь.

Но слова эти так и остались словами.

Ни один русский полк на войну с Польшей так и не выступил, а Ян Казимир направил свои войска под Каменец-Подольский. Отряды под руководством Чарнецкого опустошили Подолье, истребляя семьи крестьян и казаков, сжигая сёла и городки.

Гетман написал слёзное письмо хану Ислам-Гирею, вызывая его на подмогу.

Пытаясь снова побудить сонную Москву к действию, он отправил ещё одно послание царю Алексею Михайловичу, сообщая, что идут ляхи на поругание веры и святых церквей и что он, Хмельницкий, выступает супротив них.

В этом послании, переписанном мною набело, Хмельницкий попытался даже припугнуть царя, надеясь хоть таким образом достучаться до него.

«Турецкий султан, – писал он, – прислал к нам в обоз в Борки своего посланца и приглашает к себе в подданство. Если, ваше царское величество, не сжалишься над православными христианами и не примешь нас под свою высокую руку, то иноверцы побьют нас, и мы будем чинить их волю. А с польским королём у нас мира не будет ни за что…»

Но и это письмо тоже осталось без царского ответа.

Гетман вместе с Выговским срочно выехали к войскам.

В чигиринской ставке наступило затишье.

Все, кто не поехал с гетманом и остался здесь, ждали вестей с места сражения, которое, по прогнозам бывалых людей, должно состояться где-то у Днестра, под Жванцем или же под Хотином.

В один из дней, когда я, просиживая с другими писарями за длинным столом канцелярии, мучился вынужденным бездельем, наблюдая, как по оконцу мечется в поисках выхода большая, нудно жужжащая зелёная муха, вдруг появился мой старый знакомый – отец Феофилакт.

Он вошёл в комнату писарей, как входят в родную хату, и сразу направился к старшему канцеляристу, православному шляхтичу Андрею Гячу, о чём-то пошептался с ним, оглядел комнату. Заметив меня, подошёл и, словно мы расстались только вчера, попросил:

– Проводи меня, сын мой, до харчевни, а то со вчерашнего дня не емши, брюхо к хребту подтянулось…

На кухне он, перекрестившись, степенно стал вкушать предложенные ему клецки и саломату.

Я терпеливо ждал, пока отец Феофилакт насытится.

Он отложил деревянную ложку, сыто икнув, пошутил:

– Бував казак гладок, наився, тай на