– А священника ты видел, отца Феофилакта?

– Повесили дьяка нехристи! – Козалупа хотел перекреститься, да не смог поднять руку, вывернутую на дыбе.

Так оборвалась ещё одна ниточка, связывавшая меня с прошлым.

А события принимали всё более трагический оборот.

После разгрома Пушкаря и резни, учинённой в Полтаве, Выговский почувствовал свою безнаказанность и стал расправляться с остальными противниками: расстреливал, рубил головы, вешал. Жен и детей бунтовщиков продавал татарам.

За несколько месяцев по его приказу были убиты переяславский полковник Иван Сулима и его преемник – полковник Колюбаца, расстреляны корсунский полковник Тимофей Оникиенко, казнены отрубанием голов двенадцать сотников из разных полков…

Но, будучи хитрым лисом, гетман продолжал присылать Шереметеву письма, в которых клялся в верности русскому царю, жаловался на беглых посполитых, сетовал на предателей, возмутителей спокойствия и бунтовщиков, готовых в любой момент присягнуть врагам Руси.

И Шереметев ему верил.

Русскому боярину и прославленному «архистратигу» оказалось непросто разобраться во всех украинных перипетиях. Да он, как видно, и разбираться в них не особо желал.

Ни чьих советов боярин не слушал, действовал как неопытный воин и неразумный дипломат – быстро и решительно, но неосмотрительно и бестолково.

Он подозревал всех и вся: киевских мещан, окрестных селян и казаков, приказывал хватать, не разбирая вины. А то, напротив, проявлял невиданное милосердие и доверчивость, выпускал из каземата всех без разбору, и даже тех, кто и впрямь замышлял недоброе.

Противоречивые приказы нового воеводы не только ни умиротворяли волнений, но разжигали их, подливали масла в огонь, настраивая против него даже тех, кто желал служить царю и радовался подпадению Украйны под московскую руку.

Мне довелось переписывать один из таких нелепых приказов Шереметева, в котором он распоряжался всех беглых посполитых ловить и вешать на майданах, а кого не вешать, так немедля выдавать с головой гетману Выговскому.

В середине лета 1658 года в Киев из Нежина прискакали на взмыленных конях казаки Вощенко и Семёнов.

На допросе с пристрастием, где я опять исполнял обязанности толмача, они упрямо твердили, что изменник Ивашка Выговский готовится сдать Украйну ляхам.

В подтверждение своих «поносных слов» Вощенко и Семёнов предъявили «Манифест к властителям Европы», составленный в ставке Выговского.

Красивым и выспренним слогом в «Манифесте» предлагалось: разорвать Переяславские соглашения с русским царём и снова вступить под покровительство польского короля, но уже под названием Великого княжества Русского и на таких же основаниях, как некогда вступила в состав Речи Посполитой Литва. Предполагалось: гетману иметь звание сенатора и первого киевского воеводы, сохранить реестровое казачество в том же размере, какое давало Переяславское соглашение, но при этом король польский мог бы возводить казачью старшину в шляхетское достоинство. Остальных европейских потентатов «Манифест» призывал названные условия поддержать и своею волею закрепить. Под «Манифестом» стояла подпись – «полковник Юрий Немирич». А гетманская печать сей «Манифест» скрепляла.

Боярин Шереметев в подлинность «Манифеста» не поверил.

Но и вздёрнутые на дыбе Вощенко и Семёнов от речей своих не отступили. Только добавили ещё, что бежать от Выговского и служить великому государю Алексею Михайловичу собиралось целых пять казачьих хоругвей, но из них только пяти десяткам человек удалось уйти, а прочих схватили и порубили…

«Манифест» Шереметев всё же отослал в Москву.

В ответ из Посольского приказа пришла грамота, подтверждающая подлинность «Манифеста». Также московские думные дьяки сообщали, что, по их сведениям, Выговской и впрямь готовится отпасть от Руси и, сделавшись самостоятельным государственным телом, соединиться с Польшею. Указано было, что уже доподлинно известно о встрече гетмана в Гадяче с польскими комиссарами и о подписании договора, направленного против Руси.

Это известие вскоре подтвердили новые перебежчики из гетманского лагеря, прибывшие в Киев.

Они рассказали, что в Гадяче Выговский и его польские друзья – паны Беневский и Евлашевский созвали раду.

Выговский, уже поднаторевший в выступлениях на майданах, провозгласил:

– Братья казаки! Мы – давние дети Польши. Нескольких лет пребывания под московской десницей нам хватило, чтобы понять, что такое русский гнёт! Ратные русские люди вешают и мордуют посполитых, жалованье нам не платят, грабят мирных селян… Войско Запорожское изъявляет желание вечного мира и соединения с Речью Посполитой… Король милостив, он прислал к нам своих комиссаров. Волим услышать от них слово его королевского величества!

– Волим услышать слово короля! – поддакнули его прихлебаи.

Беневский высокопарно и в то же время с долею подобострастия обратился к полковникам, сидящим в праздничных кунтушах с перначами в руках:

– Панове старшина! Высокочтимые казаки! Господь Бог, по воле своей возвышающий и уничтожающий любые царства, укоренил в сердце каждого из нас врожденную любовь к отечеству, так, что где бы кто ни скитался, а всегда ему хочется домой воротиться. Теперь так сделалось и с Запорожским войском, когда оно именем своим и своего гетмана обратилось к его величеству королю Яну Казимиру с желанием верного подданства и покровительства себе и всему русскому народу.

Ему вторил пан Елашевский:

– Вот уже десять лет, как будто две матери за одного ребенка, спорят за Украйну поляки и москали. Мы, подданные польской короны, считаем вас своим порождением и родным чадом, а москали, пользуясь вашей храбростью и простодушием, хотят завладеть чужим. Вы, панове, теперь попробовали и польского, и московского правления, отведали и свободы, и неволи. Вы говорили прежде: нехороши поляки! А теперь, наверное, скажете: москаль ещё хуже! Чего же вам медлить? Польша, подлинная отчизна ваша, теперь взывает к вам: ведь это я вас родила, а не какая-то непотребная москалиха, я вас вскормила, взлелеяла! Дети, опомнитесь, не будьте выродками, предающими мать свою!

Слушая перебежчиков, подумал я: «Как тут было не растрогаться старикам-полковникам, как не пустить умильную слезу и не поддержать, утёршись, всё, что им Выговский с комиссарами ни предложат!»

А Шереметев всё бездействовал. Даже эти явные свидетельства о предательстве гетмана не вывели его из полусонного состояния, не лишили необъяснимой веры в преданность Выговского.

И только в те дни, когда к Киеву подступил со своим войском брат гетмана Данила Выговский, когда загрохотали в полную мощь осадные пушки и ринулись на штурм городских стен казачьи полки, Шереметев вдруг стал собою – тем самым «архистратигом», на которого полагался русский царь, на кого надеялись все, кому союз с Русью представлялся единственным спасением для поруганной и истерзанной украинной земли…

2

Нет ничего страшнее, когда из кованых сундуков памяти народной вдруг извлекаются старинные обиды и претензии, когда вспоминаются прежние распри и раздоры, невыполненные клятвы и обещания,