Но я уже заметил одну закономерность: то, что вчерашний победитель считает триумфом, уже на следующий день может обернуться поражением.

Так случилось и с Выговским.

После Корсунского сражения от него отвернулась даже та часть старшины, которая ранее приветствовала Гадячский договор.

В Киев прискакал переяславский полковник Тимофей Ермолович Цецура и ударил воеводе Шереметеву челом о возвращении в московское подданство. Прибыли в ставку уманский полковник Иван Беспалый, паволоцкий полковник Михаил Суличич, бывший генеральный есаул Иван Ковалевский, шурин Богдана Хмельницкого Яким Сомко и наказной гетман Иван Беспалый, которому за храбрость, проявленную на конотопском бранном поле, царь Алексей Михайлович пожаловал особую похвальную грамоту…

Все они: и те, кто прежде служил Выговскому, и те, кто воевал против него, клялись в верности царю и просили воеводу Шереметева поспособствовать, чтобы Юрась Хмельницкий принял гетманскую булаву.

– А как же твоё гетманство? – спросил воевода наказного гетмана Беспалого.

– Я тут же сложу гетманские клейноды, если сын славного Богдана Хмельницкого согласится взять их, – воскликнул Беспалый. – Кто я такой? Простой казак, волей случая вознесённый на сей пост. А Юрий Богданович носит такую фамилию, которая одна за собой полки поведёт, оживляя в памяти у казаков наших прежние удачи и былое могущество войска Запорожского…

В словах Беспалого было столько искренности, что Шереметев возражать не стал.

– Что ж, пусть будет по-вашему… – важно сказал он, но у меня, слышавшего разговор, осталось стойкое ощущение, что воеводе всё равно, кто будет гетманом, и что теперь совершается очередная ошибка: «Ну какой из Юрася гетман – спаситель родной земли? Он и за себя-то толком постоять не сможет!»

Однако горячие слова Беспалого и изреченное вслух одобрение царского воеводы подействовали на остальных старшин как некое заклинание. Все в голос заговорили, что лучше Юрася гетмана не найти. Никто уже и слышать не хотел о других возможных претендентах на гетманскую булаву.

Яким Сомко, единственный, кто был пусть и дальним, но всё же родственником Хмельницких, взялся лично убедить Юрася стать гетманом.

Он испросил у воеводы разрешения взять на переговоры с Хмельницким меня.

Юрась молча выслушал предложение Сомко и… отказался.

Сомко стал убеждать племянника. Всё безуспешно.

– Юрась, народ взывает к тебе не оставить без продолжения дело Богдана Хмельницкого… – негромко сказал я, не веря самому себе.

– Я пойду в чернецы, – повторил уже известную мне отговорку Юрась. – Буду Бога молить за Украйну, за исполнение такой её судьбы, о какой мечтал батька Богдан…

– Прими булаву, племянник, больше некому! Иначе раздерут батькивщину на части ляхи, шведы, татары и москали… – отчаянно возопил Сомко.

– Нет, не уговаривайте меня! – Юрась, то краснея, то бледнея, ещё долго упирался.

В конце концов нам всё же удалось уговорить его принять предложение старшины…

Раду созвали в середине осени в памятном всем Переяславле.

Привести нового гетмана к присяге, а вместе с ним и всех остальных казаков Запорожского войска приехал тот же Андрей Васильевич Бутурлин, что принимал здесь присягу у старого Хмельницкого пять лет назад…

Целуя крест и произнося новую клятву на верность русскому царю, я поймал себя на мысли, что присяга даётся один раз. Когда же ты принуждён это делать вторично, это уже не клятва, а насмешка…

3

Медные трубы – суровое испытание для дружбы. Когда твой давний товарищ вдруг возносится к вершинам власти, много перемен ты сможешь увидеть в нём. Прежде искренний и откровенный в задушевных разговорах, он становится недоступным. Окружённый со всех сторон подхалимами и льстецами, случается, что возомнит бывший друг себя настолько избранным и великим, что начинает стыдиться прежней дружбы и былой откровенности. Ещё хуже, если ты видел его в минуты слабости и отчаянья, если знаешь о нём нечто такое, что может поколебать ореол величия, которым свита торопится наградить своего нового вождя и кумира…

Горе тогда тебе, былой наперсник. Уж лучше и не попадайся впредь на глаза того, кого считал ты самым близким, надёжным и преданным другом. Спрячься и не высовывайся, дабы не смущать покой избранного…

И уж совсем упаси тебя Боже пойти в подчинение к бывшему товарищу. И службы не будет, и дружбе конец.

Не скрою, когда Юрась Хмельницкий стал гетманом, в глубине души я ждал, что он призовёт меня к себе. Назначит генеральным писарем, на худой конец, хотя бы помощником или советником…

Но не позвал Юрий Богданович Хмельницкий меня ни в генеральные писари, ни в помощники, ни в советники. Не включил даже в число войсковой старшины, куда мне лежала прямая дорога как сыну казачьего сотника…

Место генерального писаря совершенно неожиданно занял Захар Шуйкевич, служивший вместе со мной ещё в канцелярии у Выговского. Ничем он среди нас не выделялся, кроме того что клял москалей на чём свет стоит и угодничал перед Выговским…

Словом, молодой гетман уехал в Чигирин со своей новой свитой, а я остался в воеводской ставке в той же должности толмача, в какой находился.

«Что ж, не всем казакам в атаманах быть», – припомнил я старую казачью поговорку и ещё одну – латинскую: «Nula est mihi salus dataria – зря я не кланяюсь!» и, поразмыслив о превратностях дружбы с сильными мира сего, мысленно пожелал бывшему приятелю успеха на новом поприще.

Вскоре я даже возрадовался такому стечению обстоятельств.

Ибо и здесь был загружен работой по уши. С началом гетманства Юрася и в ставку воеводы, и в Москву посыпались десятки жалоб и кляуз от недовольных. Число их резко возросло.

Новый договор, заключённый гетманом Юрасем Хмельницким с Москвой, никому не нравился. Казацкая старшина оказалась лишена единоличного права сноситься с московскими приказами и испрашивать себе личных выгод и льгот. Простые казаки почувствовали стеснение прежних вольностей и свобод, ибо теперь, помимо Киева, московские воеводы находились в Нежине, Переяславле, Чернигове, Брацлаве и Умани…

Роптали и другие сословия: селяне, лишённые права гнать горилку в собственных винокурнях и обложенные новыми налогами; мещане, на чьи плечи легла тягота содержания на постое русских ратных людей…

А ещё и личные претензии, зависть, мздоимство, клевета…

Вот и писали друг на друга доносы, черня в них недругов, восхваляя себя, требуя милостей, ратуя о справедливости…

От этого раздрая и несогласия всех со всеми жизнь народа, и без того не сладкая, стала ещё более беспросветной и невыносимой.

У Выговского, бежавшего к полякам с частью преданных ему людей, конечно, остались на Украйне соглядатаи и доносчики. Они сообщали ему обо всём происходящем в украинных землях, а он, в свою очередь, доносил об