Но у Отца Небесного свои промыслы о каждом живущем, непонятные и недоступные смертным…

Когда прореженный польскими ядрами квадрат шереметевского гуляй-города был уже как на ладони, за мной увязались татарские всадники. Тут же и польские конники поскакали наперерез, отрезая дорогу к своим.

Польские рейтары опередили татар.

Одного из них, первым заступившего дорогу, я сбил выстрелом из пистоля. С другим – хорунжим в блестящей броне и шлеме со страусиными перьями, мы схватились на саблях…

– Шельма, пся крев! – бранился поляк, отражая мои удары и яростно нанося свои.

Я сражался молча, неистово. От лишних слов рука слабеет.

Он был хорошим рубакой, умелым, вёртким, но я одолел бы его, если бы не подоспели татары.

Свистнул аркан, и меня выдернули из седла.

Я больно ударился оземь. Тотчас на меня навалились. Скрутили руки.

Склонился надо мной татарин – тесен мир! – тот самый, что пленил меня тогда, после моей переправы через Днепр.

– Ахмед-бей!.. – выдохнул я, очухавшись.

– О, урус! – Он тоже узнал меня, оскалился. – Ты стал настоящий батыр! Батыр и снова мой ясырь! Ха-ха! Только некому тебя больше выкупить! Тимош-паша демекте – каюк! Он теперь тебе не поможет!..

Ахмед-бей прицокнул языком:

– О, Аллах, какого хорошего коня он мне за тебя тогда дал! Я его в конюшню самого хана Гирея сумел продать… Много монет получил. А теперь тебя продам. Не бойся, батыр, в гарем тебя уже не возьмут! Но на султанскую галеру сгодишься…

Тут подскочил поляк, которого ещё била боевая лихорадка, и горячо заспорил:

– Какая галера? О чём ты говоришь, татарин? Это мой пленный! Я рубился с ним и победил…

– Как – твой? Как – победил? – взвился Ахмед-бей. – Мой аркан на нём, значит, и ясырь – мой!

Татары, галдя, обступили хорунжего и его спешившихся рейтар со всех сторон.

Хорунжий оглянулся и заговорил более миролюбиво:

– Бей, погоди, не горячись! Да, я вижу, что аркан твой! Но этот хлоп брата моего Юзека убил! Родного брата! Вот он лежит. – Хорунжий указал на тело рейтара, сбитого моей пулей. – Отдай мне этого казака, прошу тебя! Я золотом заплачу…

– Алтын – якши! – Глаза у татарина заблестели. – Артык алтын – бик айбат! Много золота – очень хорошо!

Они долго торговались на причудливой смеси украинного, татарского и польского языков, и Ахмед-бей уступил, подкидывая на ладони кошель с золотом.

– Ладно, паша, бери ясыря себе! – И поглядел на меня с усмешкой. – Не повезло тебе, урус! Был бы моим ясырём, может, пожил бы ещё… Хуш! Прощай, батыр! Да поможет тебе твой бог…

Татары ускакали, уводя в поводу моего коня.

Поляки поволокли меня к своим пушкам.

Гарматы стояли на пологой возвышенности, шагах в двухстах от гуляй-города, и били по нему прямой наводкой. Летели щепы от разбиваемых ядрами щитов. Русские пушки молчали. Должно быть, закончились заряды к ним. Со стороны гуляй-города раздавались лишь ружейные выстрелы. Да и те всё реже и реже…

– Страшной смертью ты умрёшь, хлоп! – сказал хорунжий, и не было в его словах угрозы и ожесточения. Так говорит человек, привыкший убивать.

«Терзать будет… – мысленно напрягся я, собирая в кулак всю волю, чтобы только не осрамиться перед врагом, принять смерть так же достойно, как приняли её Байда, батька и дядька Василь. – Я казак, я ничего не боюсь!»

Рейтары и жолнеры приволокли откуда-то большой деревянный крест, сколоченный из двух брёвен, положили его на землю рядом со мной.

«Неужели распнут? – Губы самопроизвольно зашептали молитву ангелу хранителю:…Егда трубный страшный глас имать мя от земли воскресити на суд, близ мене стани тогда тих и радостен, надеждою спасения отъемляй тогда мой страх…»

Поляки спокойно и неторопливо ловкими движениями сдернули с меня одежду и, крепко схватив за руки и за ноги, уложили на крест.

Тем временем пальба с обеих сторон стихла. И над головами склонившихся надо мной увидел я низкое небо, затянутое сплошными хмарями…

«Неужели вот так и умру, Господи? Неужели не будет для меня больше ничего – ни этого неба, серого и сумрачного, ни этих людей, собирающихся убить меня, но тоже ведь сотворённых Тобою, Господи, из праха, таких же смертных и грешных…»

И тут мне послышалось, что где-то поют. Еле слышные звуки долетали издалека…

«Вот и херувимы…»

Но это была не ангельская, а вполне земная песня, и доносилась она из русского гуляй-города.

Побеждая ужас перед расправой, я узнал слова:

Слава храбрым атаманам,

Коих пуля не берёт!..

«Это же моя песня! Мои слова!» – От дикой боли, что прожгла ладони, в глазах потемнело.

Боли безразлично, кто её испытывает. Она одинаково нестерпима для всех: и для людей, и для животных. Но человек – единственное существо, способное терпеть самую страшную боль, когда он знает, во имя чего терпит!

Мне было ради чего терпеть. Я прикусил язык, чтобы не закричать и не порадовать собственной слабостью моих мучителей.

«Терпи казак – атаманом будешь», – любил повторять дядька Василь.

«Атаманом мне уже не быть… это ясно. А вот терпеть надо, терпеть! Выдержать все муки, не опозорить казачье имя!»

Но боль всё нарастала, расползалась, овладевала мной.

Человеческое сознание слабее воли. Воля до конца цепляется за жизнь. Разум не может долго переносить боль. Он отказывается воспринимать её, меркнет, обрывается…

Почувствовал, что моё сознание, устав бороться, вот-вот покинет меня, последним усилием я ещё ухватился за тонкую, почти неосязаемую нить надежды…

Светящимся лучиком, связывающим мои мысли и чувства с земным миром и с вечной жизнью, обещанной нам Христом, была песня, сочинённая мной и звучащая на родном языке уже без меня…

Вместо эпилога

Вот и приблизился к финалу «Роман с фамилией». Начиная его несколько лет назад, я и представить не мог, в какие дали заведёт исследование моей родовы.

Всё это время меня не покидал вопрос: для чего ворошу прошлое?

И вроде бы ответ очевиден: чтобы лучше понять, кто я и откуда, как жили мои предки, в каком мире живу сам…

Но разве не важно, кому передам всё, что постиг про земную жизнь, пока путешествовал во времени и пространстве: детям, внукам, каким-то незнакомым, чужим людям?

…Как это ни печально признать, род мой угасает. Его, как и семьи многих соотечественников, упорно прореживал, изводил под корень социальными и природными катаклизмами, войнами и революциями, голодом и болезнями век двадцатый, век железный, неспроста названный «веком-волкодавом».

Прореживал, изводил, но всё же не смог уничтожить.

А вот