надеждою быть любимым, приехав в казармы и видя императрицу, окруженную целой толпой, со смертельной досадой чувствовал, что столь важный прожект произвели в действо, не сделав ему ни малейшего доверия. Он обожал свою государыню и, притворно или действительно извиняясь пред нею в затруднениях, которые представлялись ему при осуществлении ее предприятия единственно потому, что по несчастью не имел он участия в ее тайне, стал упрекать ее: «Вам бы надлежало предвидеть, государыня…» Но она поспешила прервать его и заявила со всей гордостью: «Я не за тем послала за вами, чтобы спросить у вас, что надлежало мне предвидеть, но чтобы узнать, что хотите вы делать?» Тогда он бросился на колени, говоря: «Вам повиноваться, государыня!» – и отправился, чтобы вооружить свой полк и открыть императрице все арсеналы.

Из всех известных людей, которые были преданы императору, оставался в городе один только принц Георг Голштинский, его дядя. Адъютант уведомил его, что в казармах бунт. Он поспешно оделся, но тотчас был арестован со всем семейством.

Императрица, окруженная уже десятью тысячами человек, вошла в ту же самую карету и, зная дух своего народа, повела их к соборной церкви и вышла помолиться. Оттуда поехала она в огромный дворец, который одной стороной стоит над рекой, а другой обращен к обширной площади. Сей дворец, сколь возможно, был окружен солдатами. В конце улиц поставлены были пушки и готовы фитили. Площади и другие места были заняты караулами, и чтобы император не имел ни малейшего представления о происходящем, поставили отряд солдат на мосту, ведущем при выезде из Петербурга на ту дачу, где он находился. Но было уже поздно.

В целом городе только один иностранец сообразил уведомить императора; это был некто Брессан, уроженец Монако, но воспитанный по-французски, почему и выдавал себя в России за француза, чтобы иметь лучший прием и покровительство; человек умный и честный, которого император принял к себе в парикмахеры, чтобы возвести его на первые ступени счастья, и который по крайней мере в этом случае оправдал своею верностью высшую к нему милость. Он послал ловкого лакея в крестьянском платье на деревенской тележке и, не смея полагаться в такую минуту ни на кого из окружения императора, приказал посланцу своему вручить записку лично Петру III. Сей мнимый крестьянин только проехал, когда солдаты заняли мост.

Один офицер с многочисленным отрядом бросился по повелению императрицы к юному великому князю, который спал в другом дворце. Сей ребенок проснулся окруженный солдатами и пришел в ужас, память о котором оставалась в нем еще долгое время. Дядька его Панин, бывший с ним в ту минуту, успокаивал его, взял на руки прямо в ночном платье и принес матери. Она вынесла его на балкон и показала солдатам и народу.

Стечение людское было бесчисленное, ибо все прочие полки присоединились к гвардии. Восклицания повторялись долгое время, и народ в восторге радости кидал вверх шапки. Вдруг раздался слух, что привезли императора. Понуждаемая без шума толпа раздвигалась, теснилась и в глубоком молчании давала место процессии, которая медленно посреди нее пробиралась. Это были великолепные похороны, пронесенные по главным улицам, и никто не знал, чье погребение. Солдаты, одетые по-казацки, в трауре несли факелы, и вскоре сия церемония скрылась из вида. Часто после спрашивали об этом княгиню Дашкову, и она всегда отвечала так: «Мы хорошо приняли свои меры».

Вероятно, это представление было разыграно, чтобы между чернью и рабами распространить версию о смерти императора, удалить на ту минуту всякую мысль о сопротивлении и, действуя в одно время на умы и сердца зрителей, произвести всеобщее единодушное провозглашение. И подлинно, из всего множества по улицам стеснившегося народа едва ли двадцать человек даже и во дворце понимали в ясном свете всё происходящее. Народ и солдаты, не зная, жив или нет император, и восклицая беспрестанно «ура!» – слово, не имеющее другого смысла, кроме выражения радости, – думали, что провозглашают императором юного великого князя Павла Петровича и матери дают регентство. Многие заговорщики, поспешив в первые минуты уведомить друзей своих, писали им эту ложную новость, от чего все были в полной радости; никакая мысль о несправедливости не возмущала народного самодовольствия, и друзья целовались, взаимно себя поздравляя.

Но манифест, розданный по всему городу, скоро объяснил истинное намерение. То был манифест, который пьемонтец Одар в смертельном страхе хранил уже несколько дней в своей комнате; на другой день он говорил: «Наконец я не боюсь быть колесован». В нем заключалось, что императрица Екатерина II, убеждаясь просьбою своих народов, взошла на престол любезного своего отечества, дабы спасти его от погибели; и, укоряя императора, с негодованием восставала против короля Прусского и отнятия у духовенства имущества.

Все вельможи, узнав поутру о сию новость, заторопились во дворец; суета и улыбки видны были на их бледных и испуганных лицах. Они услышали во дворце торжественную службу, увидели священников, принимающих присягу в верности, и императрицу, употребляющую все способы обольщения. В присутствии нее был шумный совет о том, что долженствовало быть сначала. Всякий, страшась опасности и стараясь показать себя, предлагал и торопился исполнить. Не почитая нужным никаких предосторожностей против города, совершенно возмущенного, и не предвидя никакой опасности оставить позади себя Петербург, скоро положено было, не теряя ни минуты, вести всю армию против императора.

Великий шум между солдатами прервал их совещание. В беспрестанной тревоге насчет грозящей императрице опасности и ожидая всякую минуту, чтобы мнимые убийцы, посланные к ней и ее сыну, к ней не приехали, они полагали, что она недостаточно безопасна в обширном дворце, который с одной стороны омывается рекою и, не быв окончен, казался открыт со всех сторон. Они говорили, что не могут ручаться за ее жизнь, и с великим шумом требовали, чтобы перевели ее в старый деревянный дворец, гораздо меньший, который, будучи на небольшом пространстве, могли бы они окружить со всех четырех сторон. Итак, императрица перешла площадь при самых шумных восклицаниях. Солдатам раздавали пиво и вино; они переоделись в прежний свой наряд, кидая со смехом прусскую униформу, в которую одел их император и которая в холодном климате оставляла солдат полуголыми.

Один полк явился печальным; это были прекрасные кавалеристы, у которых с детства своего император был полковником и которых по восшествии на престол он тотчас ввел в Петербург и дал им место в Гвардейском корпусе. Офицеры отказались идти и были все арестованы, а солдаты, чье недоброхотство было очевидно, были распределены по другим полкам.

В полдень высшее российское духовенство, старцы почтенного вида (известно, что