раздражить государя. Слуги узнавали от крестьян, встречавшихся в рощах, или по собственным своим догадкам доходили до того, что происходило в Петербурге, о котором двор, казалось, не имел никакого понятия. Иностранец-лакей, приехав из города (это был молодой француз, который, судя обо всем по понятиям своей земли, видел начало возмущения, но не сообразил причины оного), крайне удивился, найдя Петергоф в таком унынии, и спешил уведомить, что императрица не пропала, она в Петербурге и что праздник святого Петра будет праздноваться там самым великолепным образом, ибо все войска уже стоят под ружьем. Тут-то император и понял, что царствование его миновало. Пользуясь беспорядком, вошел к нему крестьянин, по обычаю страны помолясь и поклонясь, молча подошел к императору, вынул из-за пазухи записку и вручил ее, поднимая глаза к небу. Это был переодетый слуга, который, по приказу своего господина, не отдал никому сей записки и тщетно старался встретиться в рощах с самим государем. Все в молчании и неизвестности окружили императора, который, пробежав ее глазами, перечитал потом вслух. Она состояла в следующем: «Гвардейские полки взбунтовались; императрица впереди; бьет 9 часов; она идет в Казанскую церковь; кажется, весь народ увлекается сим движением, а верные подданные вашего величества нигде не являются». Император вскричал: «Ну, господа, видите, я говорил правду».

Первый чиновник в империи, великий канцлер Воронцов, хвалившись о той силе, какую имеет он над народом и императрицей, вызвался тотчас ехать в Петербург. И в самом деле, приехав к Екатерине, он мудро представил ей все печальные последствия ее предприятия. Она отвечала, показывая на народ и войско: «Причиною тому не я, но целая нация». Великий канцлер отвечал, что он это видит, дал ей присягу[98] и в то же время прибавил, что, будучи не в состоянии следовать за нею после такого посольства, которое он сейчас совершил, и боясь сделаться ей подозрительным, он ее всеподданнейше просит приказать посадить его под домашний арест, приставив к нему офицера, который бы от него не отходил. Таким образом, каков бы ни был исход того дня, он оставался безопасен и для той, и для другой стороны.

Тем временем Петр III послал приказ своим голштинским войскам, чтобы поспешно явились с артиллерией, а по всем петербургским дорогам разослал гусаров, чтобы узнавать новости, собирать крестьян в близлежащих деревнях и созывать окрест проходящие полки, если время это позволит. Тут многие, пользуясь случаем, его оставили. Он ходил большими шагами, подобно помешанному, часто просил пить и диктовал против жены два больших манифеста, исполненных ужасных ругательств. Множество придворных занималось перепиской оных, а гусары развозили эти копии. Наконец в крайнем отчаянии он решился оставить свой прусский мундир и ленту и возложил на себя знаки Российской империи.

Придворные тихо прогуливались по садам в уединении и печали, лишь Миних хотел спасти своего благодетеля. Слава прежних побед доставила ему место при сем мнимовоенном дворе, и по двадцатилетней ссылке нашел только новую экзерцицию, которая с исступлением занимала целую Европу и в которой младший поручик наверно превзошел бы старого генерала. Он до сего времени ни во что не вмешивался, но в минуту опасности великие таланты воскрешают в себе всю свою прежнюю силу, и, спасая императора, без сомнения, Миних льстил себя надеждою еще раз сделаться правителем империи. Он обрисовал Петру III силы императрицы, возвестил, что через несколько часов она явится сюда с двадцатью тысячами войска и артиллерией; доказал, что ни Петергоф, где они находятся, ни окрестности его нельзя держать в оборонительном положении, и присовокупил из опыта, который имеет он о натуре русского солдата, что слабое сопротивление произведет только то, что они убьют и императора, и женщин, его окружающих. Спасение его и победа, говорил Миних, состоят в Кронштадте: там находится многочисленный гарнизон и снаряженный флот; все женщины, при нем находящиеся, должны служить ему залогом, всё зависит от выигрыша одного дня; народное движение, ночной бунт – всё сие должно само собою уничтожиться, а если бы и продолжалось, то император мог бы противопоставить ему силы почти равные и заставить трепетать Петербург.

Совет этот оживил сердца всех оставшихся, даже тех, которые помышляли о бегстве; видя некоторую возможность в успехе, решились они последовать за императором, чтобы разделить общую с ним участь, если ему удастся, или чтобы снискать удобный случай изменить ему с пользой для себя, если постигнет его несчастье.

Преданный ему генерал был послан в Кронштадт принять над ним команду, и адъютант его вскоре возвратился с известием, что гарнизон пребывает верным своему долгу и готов умереть за императора, его там ожидают и трудятся с величайшею ревностью, дабы приготовиться к обороне. Между тем прибыли его голштинские войска, и уверенность в удаче поселила в нем некоторую беспечность. Он выстроил их в боевой порядок и, предаваясь безумной своей страсти, сказал, что не должен бежать, не видав неприятеля. Приказали подвести к берегу две яхты; но так как тщетно старались склонить императора к отъезду, то употребили к тому шутов и любимых его слуг. Он отмахивался, называя их трусами, и рассматривал, изучал, как с выгодой можно было бы употребить некоторые небольшие высоты. Пока он терял время на сии пустые занятия, узнали от гусар-разведчиков, пойманных со стороны императрицы, что в Петербурге ей всё покорилось и она предводительствует двадцатью тысячами войска. В восемь часов стремительно прискакал адъютант, говоря, что вся эта армия в боевом порядке приближается к Петергофу. При сем известии император и весь двор бросились к берегу, заняли две яхты и поспешно отправились: таким образом смелый план, предложенный Минихом, был исполнен только от испуга.

(Здесь нелишне упомянуть о таком обстоятельстве, которое само по себе ничего бы не значило, если бы не доказывало, с каким примерным хладнокровием можно смотреть на эти ужасные происшествия. Один свидетель сего бегства, оставшись спокойно на берегу, рассказывал об этом на другой день. У него спросили: почему, когда его государь отправлялся оспаривать свою корону и жизнь, он не захотел за ним следовать? Тот отвечал: да, я в самом деле хотел сесть в яхту, но было уже поздно и дул северный ветер, а у меня не было плаща.)

Итак, Петр III со своей свитой плыл к Кронштадту на веслах и парусах; но после отъезда адъютанта в сем городе случилась странная перемена. В шумном совете, который долго шел среди заговорщиков утром того дня в Петербурге, недолго вспоминали о Кронштадте. Молодой офицер из немцев первый упомянул о нем, и одно его слово доставило