Между императрицей и этим дотоле неизвестным человеком оказалась та нежная близость, которая была следствием давнишней связи. Двор был в крайнем удивлении. Вельможи, из которых многие почитали несомненными права свои на сердце государыни, не понимали, как, несмотря даже на его неизвестность, сей соперник скрывался от их проницательности, и с жесточайшею досадою видели, что они трудились только для его возвышения. Не знаю почему – по своей дерзости, в намерении заставить молчать своих соперников или по согласию со своею госпожой, дабы оправдать то величие, которое она ему предназначала, – он осмелился однажды сказать ей на публичном обеде, что он самовластный повелитель гвардии и может лишить ее престола, стоит только ему захотеть. Все присутствующие оскорбились, некоторые отвечали с негодованием, но столь усердные защитники чести Екатерины оказались худыми придворными – они исчезли, и честолюбие Орлова не знало никаких пределов.

В обширном городе Москве заключается настоящая российская нация, тогда как Петербург есть только резиденция двора. Пять полков составляли ее гарнизон. Губернатор приказал раздать каждому солдату по двадцать патронов и собрал их на большой площади пред старинным царским дворцом в древней крепости, называемой Кремль, которая построена за четыреста лет до того и была первою колыбелью российского могущества. Он созвал туда и народ, который, с одной стороны, встревоженный раздачей патронов, а с другой – увлекаемый любопытством, собрался туда со всех сторон, и в таком множестве, какое только могло поместиться в Кремле. Губернатор прочитал во весь голос манифест, в котором императрица объявляла о восшествии своем на престол и об отречении ее мужа; когда он окончил чтение, то закричал: «Да здравствует императрица Екатерина II!» Но вся толпа и все пять полков хранили глубокое молчание. Он повторил возглас – ему ответили тем же молчанием, которое прерывалось только глухим шумом солдат, роптавших между собою на то, что гвардейские полки располагают престолом по своей воле. Губернатор с жаром возбуждал офицеров, его окружавших, соединиться с ним; они закричали в третий раз: «Да здравствует императрица!» – и, опасаясь стать жертвою раздраженных солдат и народа, тотчас приказал их распустить[102].

Уже прошло шесть дней после переворота, сие великое происшествие казалось конченым, и никакое насилие не оставило неприятных впечатлений. Петр содержался в прекрасном доме в Ропше, в шести милях от Петербурга. В дороге он спросил карты и построил из них род крепости, говоря: «Я в жизни более их не увижу». Приехав в эту деревню, он спросил свою скрипку, собаку и негра.

Но солдаты удивлялись своему поступку и не понимали, как их околдовали к тому, что они лишили престола внука Петра Великого и возложили его корону на немку. Большая часть без цели и мысли были увлечены движением других, и когда всякий пришел в себя и удовольствие располагать короной миновало, то почувствовали угрызения совести. Матросы, которых не прельщали ничем во время бунта, упрекали публично в кабаках гвардейцев, что они за пиво продали своего императора, и сострадание, которое оправдывает и самых величайших злодеев, говорило в сердце каждого. В одну из ближайших ночей приверженная императрице толпа солдат взволновалась от пустого страха, говоря, что их матушка в опасности. Пришлось ее разбудить, чтобы они ее увидели. В следующую ночь – новое смятение, еще опаснее; одним словом, пока жизнь императора подавала повод к мятежам, то думали, что нельзя ожидать спокойствия.

Один из графов Орловых (ибо с первого дня революции им дано было сие достоинство), тот самый солдат, известный по знаку на лице, который утаил билет княгини Дашковой, и некто по имени Теплов[103], поднявшийся из нижних чинов по особенному дару губить своих соперников, пришли вместе к несчастному государю и объявили при входе, что они намерены с ним обедать. По обыкновению русскому, перед обедом подали рюмки с водкою, и предложенная императору была с ядом. Потому ли, что они спешили доставить свою новость, или ужас злодеяния понуждал их торопиться, только через минуту они налили ему другую. Уже пламя распространялось по его жилам, и злодейство, изображенное на их лицах, возбудило в нем подозрение – он отказался от второй рюмки. Они употребили насилие, а он против них оборону. В сей ужасной борьбе, чтобы заглушить его крики, которые начинали раздаваться все сильнее, они бросились на него, схватили за горло и свалили на землю. Но так как он защищался всеми силами, какие придает последнее отчаяние, а они старались всячески, чтобы не нанести ему телесных ран, опасаясь получить за это наказание, то призвали себе на помощь двух офицеров, которым поручено было его караулить и которые в это время стояли у дверей в коридоре. Это был младший князь Барятинский и некто Потемкин, семнадцати лет от роду. Они показали такое рвение в заговоре, что, несмотря на их первую молодость, им вверили сию стражу. Они прибежали, и трое этих убийц обвязали и стянули салфеткой шею несчастного императора, между тем как Орлов обеими коленями давил ему грудь и запер дыхание; таким образом его задушили, и он испустил дух в руках их.

Нельзя достоверно сказать, какое участие принимала императрица в этом приключении, но известно то, что в тот самый день, когда это случилось, государыня садилась за стол с отменною веселостью.

Вдруг является тот самый Орлов, растрепанный, в поте и пыли, в изорванном платье, с беспокойным лицом, исполненным ужаса и торопливости. Он вошел в комнату, сверкающие и быстрые глаза его искали императрицу. Не говоря ни слова, она встала, пошла в кабинет, куда и он последовал; через несколько минут она позвала к себе графа Панина, который был уже назначен ее министром. Она известила его, что государь умер, и советовалась с ним, каким образом сообщить о его смерти народу. Панин советовал пропустить одну ночь и на другое утро объявить новость, как будто смерть случилась накануне ночью. Приняв сей совет, императрица возвратилась в столовую и продолжала обедать с той же веселостью. Наутро, когда узнали, что Петр умер от геморроидальной колики, она вышла на люди со слезами на глазах и возвестила печаль свою соответствующим указом.

Тело покойного было привезено в Петербург и выставлено напоказ. Лицо черное и шея в кровавых пятнах. Несмотря на сии ужасные знаки, чтобы усмирить ропот возмущения, который начинал уже обнаруживаться, и предупредить, чтобы самозванцы под его именем не потрясли бы некогда империю, его показывали народу три дня в простом наряде голштинского офицера. Его солдаты-голштинцы, получив свободу, но без оружия, мешались в толпе народа и, смотря на своего