Хотя я до последнего надеялся, что услышу о нем после амнистий политзаключенных, прошедших фронт.

Утром меня встретил хмурый Енко. Он показывал на небо и повторял: «Буря! Буря, Пася». Я включил репродуктор, послушал метеосводки – о буре в сообщениях не говорилось, но Енко так и ходил понурый до обеда. Шамана я не застал – тот на рассвете закрылся с женой в своем ритуальном чуме и камлал, прося богов о хорошей погоде, беспокоить его было запрещено.

Остальные полярники поселились в деревне и уже с вечера начали закладывать за воротник. «Пал Анатолич, друже, айда с нами согреваться с дороги!» – звали они меня, но я отказался. Привык держать голову свежей перед важной встречей. Забавно, что встреча эта в итоге случилась совсем неожиданно. Пока Енко возился с оленьей упряжкой, поистаскавшейся в дороге, я дошел до сельмага. Курить хотелось страшно, но в дороге у меня настреляли папирос, а половину табака я подарил Барбэ и даже Енко что-то перепало. В сельмаге должен быть хоть какой-нибудь, пусть и посредственный, пусть даже махорка. Как не вспомнить старые времена, когда у нас только и было, что котелок травяного сбора на костре и «козьи ножки», скрученные из газеты… В сельмаге, к моему удивлению, нашлись кое-какие консервы и крупы, чай, трехлитровые банки сока и одна жестянка с кофе, которую я прикупил вместе с табаком, бумагой и спичками. И уже на крыльце столкнулся с ним. Поначалу приняв его за полярника, я лишь вежливо кивнул и двинулся в сторону стойбища, но смутное сомнение заставило меня обернуться. Где-то я уже видел его черты.

И вот мы встретились, спустя столько лет… Среди плоских и скуластых его, пусть и постаревшее и обветренное, но совсем не самодийское лицо я вспомнил сразу благодаря своей склонности держать в памяти множество разных лиц. Тогда, в пещере, мы все думали, он погиб под завалами. Митька! Я позвал его по имени скорее непроизвольно, даже не подумав, и он замер серым истуканом посреди белого снега. Ветер трепал его капюшон с опушкой из собачьего меха, и я только теперь различил на одежде и другие отличительные детали, не характерные ни для мужчин, ни для женщин. Обычные мужчины имеют капюшоны без меха и не имеют на парках ромбовидных узоров. Озадачила меня и повязка из ровдуги на плече. На ногах, правда, вместо трубовидных сапог бакари он носил типичные валенки.

Я встретил его как старого друга, хотя в той злосчастной экспедиции он был всего лишь старателем, но за столько лет и разница возрастов, и положений заметно скрасилась. «Пойдемте в мой балок», – сказал он мне кивая. Там-то, за кружкой только что купленного горького кофе с коньяком, Митька и поведал мне свою историю.

В той экспедиции, после происшествия с обвалом шахты работы были свернуты, и все уцелевшие выдвинулись в путь. Сани мы уступили раненым, а сами полтундры шли пешком. Митька был тем, кто помог мне спрятать мумию шаманки в кармане, обнаруженном им случайно, – выработка там не велась в силу присутствия, как выразился Верховенский, фумарол, что означало наличие метана или других опасных газов в том месте. Мы с Митькой выбрались ночью и заложили мумию, которую я порядком успел за месяц изучить, породой, чтобы Володя, чего доброго, не удумал увезти ее с собой. И уже тогда я заметил в Митьке что-то странное, но значения не придал. Словно произошла в нем какая-то перемена, слишком уж аккуратно он обходился с неблизкой ему культурой. За помощь я пообещал ему посодействовать в наркомате, чтоб предложили ему работку посолиднее и не такую вредную здоровью. Оставшиеся от шаманки нарты с личной поклажей я оставил как есть, потому что тащить их обратно нельзя, а на выработке места едва хватило, чтобы укрыть мумию. Я жалел о том, что не смогу изучить ее детальнее, но многое из того, что уже успел записать и зарисовать, послужило мне знаком, что пещеру нужно покинуть и оставить все как есть. И не допустить, чтобы туда пришло еще больше людей. Тогда я еще не знал, что главная загадка кроется совсем не в пещере, а в том, что шаманка держала в руках. Наряд шаманки – а это была именно она – и ее бубен, и расписанный странными рисунками чехол для бубна говорили, что это непростая женщина. Я так и не понял, к какому из пяти родов она принадлежала. Не осталось никаких обозначений. На одежде у нее не было узоров охрой, только угольные полосы и ромбы с кругами внутри. На чехле для бубна центральное место занимала черная птица с изогнутыми оленьими рогами на голове. Нганасаны не рисуют животных на одежде и предметах, все изображения их служат лишь для ритуалов, и я решил, что этот ритуальный бубен должен либо призывать, либо отваживать существо, изображенное на нем. Я решил, что она охраняет вход в недра земли, где, как, скорее всего, верили ее современники, жили злые нгуо: фумаролы, оставшиеся на полу пещеры, могли говорить о том, что подземные пожары в ее времена были куда сильнее. Я также пытался уговорами и хитростями забрать у Володи камень, который, как я намного позже выяснил, служил шаманке идолом куойка. Что тоже было странно, потому как, насколько я успел узнать, умирающие шаманы передавали своих идолов-покровителей потомкам, чтобы те продолжали просить у них совета в отсутствие предков. Но Верховенский везде носил его с собой, боясь потерять, хотя остальные горняки давно утратили к шаманке и камню всякий интерес, понадеявшись было на драгоценные каменья и металлы. Боялись только дыма и перешептывались, что и послужило нам с Митькой хорошим подспорьем для того, чтоб перепрятать мумию.

Когда позже случился взрыв, мне было жаль Митьку, я искренне хотел оказать ему ответную услугу в обмен на то, что он помог мне сберечь хотя бы отчасти то ритуальное захоронение. И уж точно не подумал, что ему удастся выжить при обвале. Митька теперь, совсем как истинный кочевник, курил костяную трубку и говорил уже изрядно огрубевшим и постаревшим голосом: «Я очнулся с другой стороны, ни отметок знакомых, ни следов нашего лагеря. Выхожу из пещеры, а места-то чужие! Рядом костер кто-то развел. И сани стоят девки той. И никого».

Я слушал его как завороженный, даже забыв стенографировать. «Как я зимовал, вам лучше не знать. Находил какие-то места. Вмерзшие