в снег останки оленей и птицу. Снилось мне – там копай, и я копал. Откуда только чуйка такая, – разводил руками Митька. – Бывало, проснусь и не помню, как до этого места дошел. Зарубки на палке, смотрю, прибавились». Я спросил его, сколько же он так скитался, и Митька горько усмехнулся. Рассказал, что по весне нашли его полярники, направили в райцентр при тогда еще молодом городе, только отстроенном Норильске. А дальше… Госпиталь, доктора, обследования. Вышел со справкой через пару годков. Буйный он, говорили, сделался: «Обкололи всего, электричеством лечили, пока буйствовать и на чужом языке кричать не перестал. А потом – война. Первая контузия, взрыв, и все по новой. На сей раз я, Пал Анатолич, наученный был и сбежал от них. В тайге не найдут, пока сам не захочешь. Тут я чукчей этих и встретил. Нганасанов ваших. Говорят мне, внутри меня божество живет. Как от них ни уйду, оно теперь меня само к ним возвращает. Вот я и подумал, а зачем уходить-то. Здесь меня за своего считают, а на воле я кто? Безумец буду и дезертир. Так и живу среди чукчев. Жены только не заимел, все контузия моя виновата, да и не принято у них кровь смешивать».

Я бы не поверил ни единому его слову, если бы не вспомнил одеяния той шаманки, непохожие на другие, но подобные тем, в какие был одет теперь Митька. Даже кружку с остывшим кофеем опрокинул прямо на деревянный пол, всплеснув руками от возбуждения. «Так это же, получается, тебя за шамана принимают?» – спросил я его. Он склонился ко мне и с твердым, не свойственным тому человеку, каким я его запомнил, взглядом, потребовав назвать причину моего приезда. «В таком возрасте, Пал Анатолич, уже не в палатках прозябают, а в кабинетах сидят». Тут я ему и признался, что пишу новую книгу. Все мои исследования указывали на то, что помимо пяти известных родов нганасан существовал еще один, но подтверждения этому я находил лишь косвенные, словно народ ня тщательно скрывал это и изымал из языка и культуры всяческие упоминания об этом роде. «Хочу разгадать тайну черной птицы с оленьими рогами», – наконец сказал я. Митька закурил, морщины на его лбу залегли еще глубже. Пока он молчал, я кратко пересказывал свои познания в мифологии древних аборигенов Сибири, об их вере в то, что мир сотворила птица, вытащившая сушу из воды, о связи этих легенд с тюркскими, египетскими мифами и даже персидской птицей Рух. Митька слушал меня, кивая, но словно и так все уже давно знал. «Поклянитесь, Пал Анатолич, что никому не расскажете, – попросил он, и я с воодушевлением закивал, готовясь ловить каждое слово, когда Митька произнес: – Я и есть теперь та шаманка».

Он показал повязку на плече, пояснив, что носит ее, когда он «ня», то есть человек, и не носит – когда он «нгуо». Так Барбэ решил с его второй душой, что живет внутри и иногда «просыпается». Откуда же в Митьке взялась эта душа, он тоже пояснил виновато: «Времена такие были, Пал Анатолич, сами понимаете. Я же первый пролез тогда к захоронению, у девки мертвой под ладонями сверточек и приметил. И так и эдак его вытащить пытался, чтоб мумию не повредить. А как дотронулся до самого камня, что-то со мной случилось – контузия не контузия, да только разве скажешь кому о таком! Еще, чего доброго, вы б меня тово! А меня ж нужда заставила, да только камень я как потрогал, как испугался, так и отбил он у меня всякое желание наживы».

Потом Митька поведал мне загадочную историю черного шамана и его идола-куойка, пожиравшего не олений жир, а то, отчего внутри у меня все похолодело. Я и прежде находил свидетельства того, что легенда о черном шамане – не домыслы исследователей, а действительно утерянная часть истории народа ня. Теперь, лишний раз в этом убедившись, я понял, что если и смогу когда-нибудь дописать свою книгу, то свет она не увидит точно. Допустить, что на полках библиотек вместо исследования исчезнувшего клана появится история о полоумном горняке, считавшем себя реинкарнацией древней шаманки, было невозможно.

Вечером Митьку пришла искать жена Барбэ – небо уже затянуло так, что не видно звезд, а старый шаман все не выходил из чума. Я проверил сводки: голос диктора сообщал, что надвигается шторм. Барбэ послал жену просить помощи нгуо, защитницы, и Митька нехотя поднялся. Снял повязку, взял тот самый бубен с оленем-птицей и двинулся за бабкой в ритуальный чум. Я, не теряя времени, бросился записать все, что услышал от него, – и стенографировал, пока не сомкнулись от тяжести веки. И хотя ветер завывал до самой ночи, буря так и не пришла, и спал я как младенец, наслушавшийся сказок. Жаждал поскорее расспросить Митьку еще, но утром вышел на опустевшее стойбище, где остался только выданный мне балок и маленький, наскоро собранный чум Енко.

«Бури нет. Ушли до Волочанки, – сказал ненец, улыбаясь. – Праздник там будет». Я прождал в Усть-Аваме вместе с брошенными метеорологами других проводников и в итоге, узнав, что аргиш ушел из Волочанки тоже, вернулся в Норильск, а оттуда поехал домой, к внуку. От Митьки вестей я больше не получал. И все же, возможно, однажды я смогу открыть миру эту историю, если тот будет готов ее принять.

Бей первым

Когда жизнь превратилась в выживание, сказать теперь было сложно: возможно, с того момента, как Хром познакомился лично с Сократовичем, а может, с того, как мутный тип, заикаясь, попросил сигаретку у подъезда. Думал он об этом не впервые, но только сейчас будто смирился окончательно – стоя в аэропорту и глядя на светящиеся строчки с номерами рейсов. Товарищи полицейские, встретив их у стоек, уже благополучно рассосались, но взгляд у Шизы был еще такой, будто он готов драться до последнего, лишь бы не попасть в отделение «за просто так». По его мнению, товарищи полицейские, если уж желали пообщаться, то должны хотя бы приложить усилие – он «не бич и не чушка наркоманская», чтоб его так просто скрутили. Все это Шиза пояснил сразу, как только они с Хромом прошли все досмотры и остались в зале ожидания вдвоем.

– Н-не люблю я м-м-ментов, – сказал он, подытоживая разговор, и Хром ответил: