– Слышь, – хмыкнул Шиза, хлопая Хрома по плечу. – П-пошли про ть-тебя почитаем. Что ли.

– Или про тебя, – буркнул Хром, разворачиваясь обратно к двери.

Ня-нгуо

Сегодня мы наконец-то добрались до Усть-Авама. Я жаждал поскорее увидеть того, кого местные называли «ня-нгуо», но сначала по старому обычаю необходимо было провести ритуал приветствия. Шаман Барбэ, одетый в праздничную парку, украшенную красными и черными полосами и звенящей бахромой из ровдуги[15], бусин и металлических бляшек, встретил нас коротким обрядом, который уже был мне знаком по предыдущим моим путешествиям. Вместо бубна он потряхивал и постукивал посохом, и маленькие колокольчики на конце короткой палки звенели, создавая ритмическую мелодию. Сам Барбэ надвинул на глаза капюшон с бахромой, и это означало, что он общается с духами. Он напевно проговаривал слова, и его голос, как и одежды, походили на птичьи. Попросив у духов благословения для гостей, то есть нас, Барбэ снял капюшон и открыл глаза. Его аргиш[16] совсем скоро должен был отправиться в путь: полярная ночь закончилась, близился праздник сродни нашему Новому году – «Большой день», когда вскрываются реки, и нганасаны могут отправиться кочевать, повторяя пути оленей. После праздника один из немногих оставшихся кочевых караванов выдвинется к верховьям реки Дудыпты, чтобы охотиться и ловить рыбу.

Нарядный ритуальный чум шамана был разбит совсем рядом с его жилым балком[17] на полозьях, обитым белыми шкурами-нюками более скромно, зато надежно, но и там и там ощущалась жизнь. Из трубы на конусообразной верхушке чума поднимался дымок, и я мгновенно вспомнил вкус вяленой тюрюбё[18] и похлебок на оленьем жире. Я бы и теперь отправился кочевать с ними, если бы был моложе лет на пятнадцать, как до войны. Фашисты надолго отняли у меня возможность приблизиться к разгадке мертвой шаманки.

Барбэ затянул приветственную песню с неповторимой мелодией, у каждого своей, которой я так и не смог научиться за все свои годы, сколько бы ни прикладывал усилий. Мой толмач, молодой ненец, отлично владеющий нганасанским, переводил для меня слова личной песни шамана, но ничего важного из нее я не узнал. Барбэ пересказывал события последнего года и особенно – как он провел зиму, как у него умер старший сын, не справившись на охоте с росомахой, а младшую дочь наконец выдали замуж за видного жениха, затем жаловался на здоровье и пел пожелания о благоприятной охоте для своего народа и дороге для нас. В ответ мой толмач, спросив у меня немного подробностей, тоже спел приветствие, не такое длинное и, как я надеялся, понятное старому шаману. Я еще помнил кое-какие слова и обороты на авамском диалекте, но их бы не хватило, чтобы самому полноценно общаться, а потому помощь моего Енко была неоценимой.

Наконец ритуал завершился, меня и моих спутников провели через «очищающие» от злых духов костры и пригласили в чумный лагерь. В Усть-Аваме уже давным-давно шла типовая застройка, характерная для этих мест – одноэтажные жилые хижины, фельдшерский пункт, школа, почта и клуб для тех, кто постепенно становился оседлым, – но некоторые коренные самоеды до сих пор, подобно предкам, жили на своеобразном стойбище недалеко от деревни в чумах и балоках и по весне кочевали по точкам и маршрутам, не менявшимся столетиями.

Я бы мог поселиться в обычном деревенском доме, напросившись в гости к местным, но предпочел как раз освобожденный для меня балок, хотя, конечно, спина меня за такое не отблагодарит. Очень уж хотелось вспомнить молодость и наши долгие экспедиции на плато Путорана и в Быррангу. Правда, с ними приходили и тяжелые мысли, вспоминались непростые решения в обход совести.

Конечно, детвора тут же высыпала на улицу, галдя и радуясь приезжим. Для них у меня были припасены леденцы и молочная карамель, ничего тяжелее в дорогу взять с собой не получилось, потому что место в багаже занимали приборы метеорологов и разная снедь, которую не скинуть с воздуха, не рискуя повредить. Метеорологи планировали отправиться с караваном и дойти до озера Таймыр, я же после встречи с загадочным «ня-нгуо» мог, в силу здоровья и возраста, только вернуться назад, до Норильска. Я приехал за материалом для новой книги, которую мечтал дописать вот уже добрых двенадцать лет, и других задач на сей раз передо мной не стояло. «Когда же я увижу его – ня-нгуо?» – спросил я у Енко, и тот адресовал мой вопрос шаману. Барбэ покачал головой, потрясая своим посохом и отвечая мне уже по-русски вполне сносно: «Он отдыхает. Утром, когда взойдет мать-солнце. Хочешь говорить с нгуо? Назови сначала имя, ударь в бубен, окати его водой, и придет нгуо». Настоящего имени этого человека, само собой, знать я не мог, как и ритуального. До меня только дошло письмо одного коллеги-полярника, что вместе с кланом, прибывшим в Усть-Авам после долгой осенней откочевки, пришел чужак, которого те принимали за своего, что весьма странно для нганасанов, особенно кочевых, и почтительно называли по своеобразной должности – «ня-нгуо». Не может быть, подумалось тогда мне, чтобы склонные к четкости в вопросах мироустройства нганасаны не могли определиться, кто перед ними, дав чужаку двойное имя. Как и мои коллеги, я склонен считать, что словом «нгуо» народ ня обозначает и добрых богов, и злых, в зависимости от того, где те обитают – на небе или под землей. Я уже писал об этом в 1940 году монографию «Сказки нганасанов». Но даже без знания истинного имени я считал, что шаман и его люди отождествляют этого человека с главным героем-покровителем Дейба-нгуо, богом-сиротой, победившим чудовищ из подземного мира, и уважительно, как принято обращаться к более старшим, не называют его по имени. Возможно, его даже боятся? Но что же символизирует это короткое «ня», приставленное к обозначению «-бог»? Ведь так нганасаны называют сами себя, свой народ. И до сих пор я знал только то, что тот человек – не миф из легенд, а реальное живое существо. И я должен был лично это проверить.

Ночь я провел беспокойную, полную сомнений и разных мыслей. Мне опять снился Володя, настойчиво оберегавший от меня свою находку, а вместо глаз у Володи почему-то были черные провалы. К сожалению, стершая с лица земли более половины Сталинграда война не позволила мне найти следов ни его, ни его дочери.