Государственное финансирование[1165], присутствие представителей высшей власти (в данном случае городского масштаба)[1166], профессоров и студентов, огромная толпа людей разных сословий, включая, разумеется, и обычных зевак, и, наконец, венок – эти элементы «писательских» похорон впервые сложились в нечто целое при погребении Крылова. На судьбу венка особенное внимание обратил художник Ф. И. Иордан:

Он лежал <…> с лавровым венком на голове, который при закрытии гроба был снят и принес весьма много денег от продажи листьев сего венка. Каждый желал обогатить себя сим памятником, который украшал воистину в Бозе почившего[1167].

Всю нестандартность ситуации лучше, чем что-либо иное, высвечивают суждения «простецов». Так, невозможность уместить происходящее в рамки социальной нормы заставляла купцов, наблюдавших похороны Крылова, проецировать на него образ некоего культурного героя – создателя русского языка. При погребении Гоголя то же недоумение выливалось в попытки измерить значимость усопшего привычной мерой чинов и титулов:

Всего любопытнее и поразительнее толки в народе во время похорон; анекдотов тьма; все добивались, какого чина. Жандармы предполагали, что какой-нибудь важный граф или князь; никто не мог представить себе, что хоронят писателя; один только извозчик уверял, что это умер главный писарь при университете, т. е. не тот, который переписывает, а который знал, к кому как писать, и к государю, и к генералу какому, ко всем[1168].

Состоявшаяся через несколько месяцев церемония перезахоронения праха Жуковского хотя и анонсировалась в прессе[1169], но не сопровождалась шествием по городу и потому не привлекла такого внимания. Однако и в ней прослеживаются те же элементы. Все расходы, включая перевозку тела в Петербург, в знак благодарности к своему наставнику принял на себя наследник, великий князь Александр Николаевич, участвовавший в похоронах вместе с сестрой, великой княгиней Марией. По Академии наук, членом которой был Жуковский, разослали повестку с приглашением к выносу и отпеванию. Кроме академиков, присутствовали товарищ министра народного просвещения Авр. С. Норов, ректор университета Плетнев, некоторые профессора, а также столичные литераторы и журналисты. Почетное дежурство при гробе несли присланные для этой цели студенты[1170].

Здесь, как и на похоронах Гоголя, примечательно отсутствие военных, сыгравших такую неожиданно важную роль при выносе тела Крылова. Церемониал погребения писателя активно эволюционировал, утрачивая первоначальную эклектичность. Чем далее (особенно в пореформенное время), тем более он откликался на стремительный рост значимости литературы, ее демократизацию и превращение писателя в центральную фигуру общественной жизни[1171]. Возвращение к «уваровской» парадигме, апроприирующей личность и творчество писателя для нужд государственной идеологии, произойдет – парадоксальным образом – в советские годы.

Глава 5

Чей дедушка?

…И вскрикнул внезапно ужаленный князь.

Пушкин. Песнь о Вещем Олеге

Торжественные похороны Крылова – одна из кульминаций уваровского идеологического проекта – окончательно утвердили его имя и творчество в качестве официального символа народности в литературе. Неслучайно замысел воздвигнуть ему памятник возникает у министра в первые же часы по смерти баснописца. Однако старту государственного коммеморативного проекта сопутствовала ожесточенная полемика, в которой застарелая вражда мешалась с актуальной конкуренцией.

Всеобщее (или почти всеобщее) уважение к баснописцу при его жизни в значительной степени объяснялось тем, что в последние четверть века он дистанцировался от любых литературных распрей и избегал открыто связывать себя с той или иной группировкой. Но немедленно после похорон борьба за символическое присвоение Крылова вспыхнула с неожиданной силой. Разделение полемистов на два лагеря – проуваровский и антиуваровский – добавляло полемике политическое измерение.

1

Мемориальное ралли. – Плетневская «формула Крылова»

Едва Крылова не стало, за мемориальные статьи о нем взялись – по-видимому, практически одновременно – С. Н. Глинка, П. А. Плетнев, П. А. Вяземский, Ф. В. Булгарин, М. Е. Лобанов, а затем и В. Г. Белинский.

Всех обогнал Плетнев, уже в январском номере своего журнала «Современник» за 1845 год поместивший очерк «Иван Андреевич Крылов»[1172]. Имея крайне мало времени для работы[1173], он обильно цитировал чужие тексты. Так, для описания детства и ранней юности баснописца ему пригодился богатый подробностями очерк Елизаветы Карлгоф «Крылов», опубликованный в 1844 году в журнале «Звездочка». Более сложной оказалась ситуация с неизданным мемуарным сочинением Глинки. Почти четырехстраничный фрагмент из него Плетнев предварил следующим не совсем учтивым замечанием:

С. Н. Глинка, по кончине Крылова, прислал мне небольшую о нем выписку из своих «Записок». Я из них приведу здесь то, что сколько-нибудь послужит к пополнению будущей биографии поэта. С. Н. Глинка только тремя годами моложе Крылова. Итак, на его сказания положиться можно[1174].

К моменту кончины Крылова 68-летний Глинка (Плетнев ошибся: тот был на восемь лет моложе баснописца) жил в Петербурге на покое. Отношение к нему в литературных кругах было довольно ироническим. Молодому поколению он представлялся в лучшем случае забавным чудаком. Свидетельством тому – описание его поведения на юбилее Крылова в 1838 году, куда Глинка явился странно, с точки зрения щеголя Панаева, одетым и неожиданно для всех «произнес горячо краткую, но не совсем связную речь»[1175]. Пятидесятилетие литературной деятельности самого Глинки в 1844 году прошло почти незамеченным. Белинский откликнулся на приуроченный к этому событию очерк Б. М. Федорова насмешливой рецензией, в которой о юбиляре отозвался откровенно пренебрежительно: «Мы видим его славу, знаем его имя, но сочинений его старых не помним, а новых не читаем»[1176].

В это время теряющий зрение Глинка нечасто брался за перо – в частности, для того, чтобы отозваться на смерть кого-то из видных деятелей прежних лет. Так, в декабре 1844 года он выпустил отдельной брошюрой стихотворение «Памяти князя Александра Николаевича Голицына». Тогда же он, очевидно, работал и над мемуарным очерком о Крылове. Высоко ценя баснописца, Глинка, несомненно, желал принести его памяти достойную дань. «Современник», выпускаемый авторитетным историком литературы, показался ему самым подходящим для этого местом. Незадолго до того, в апрельском номере журнала, вышел его короткий текст о Державине[1177].

Но на сей раз, получив рукопись, Плетнев предпочел обратить ее в материал для собственной работы. В письме к Гроту он признавался: «С. Глинка по смерти Крылова прислал мне о нем особую статью – и я из нее взял то, что считал подельнее»[1178]. Печатно именуя «выпиской из … записок» то, что на самом деле представляло собой самостоятельный очерк, создание которого