6

Поминовение на Валааме. – Воображаемое надгробие: студенческие проекты. – Типовой памятник и оленинский мемориальный код

Блеск похорон совершенно затмил собой происходившее с близкими Крылова. И дело не только в том, что его незаконнорожденная дочь и зять не могли играть сколько-нибудь заметной роли в церемонии погребения. Александра и Калистрат Савельевы, с семьей которых Крылов провел последние три года жизни, были людьми совсем другого круга. Скромный чиновник Штаба военно-учебных заведений, выслужившийся из кантонистов, и его жена, рожденная прислугой от барина и воспитанная соответственно социальному положению матери, принадлежали к тем слоям городского населения, культура которых была презираема аристократами. Между тем невидимые, оттесненные на самый дальний план, родственники великого баснописца имели свои представления о том, как именно до́лжно почитать его память.

Среди бумаг Ростовцева сохранилась снабженная красной сургучной печатью расписка:

1844 года ноября 14 дня в Спасо-Преображенский первоклассный Валаамский монастырь получено двести тридцать пять рублей 50 коп. ассигнациями с аудитора штаба Его Императорского Высочества[1133] с Калистрата Савельева для поминовения за упокой болярина Иоанна. За псалтырное чтение на шесть недель, которое имя поминается денно и ночно, а в субботу и воскресенье за литургией, а еще вышеозначенное имя записано в алтарном синодике за поздней литургией вечно и поминается ежедневно на проскомидии. Еще получено на свечи и масло семь рублей ассигнациями[1134].

Присутствие оригинала этого документа в фонде Ростовцева, рядом со счетами за похороны Крылова кажется странным. Оплата поминовения на Валааме не была включена в итоговую сумму, представленную императору; платеж был сделан Савельевым, то есть перед нами чисто семейное дело. Напомним, однако, что по смерти Крылова у него нашлось всего 400 рублей ассигнациями, которыми были оплачены некоторые расходы, связанные с погребением. Остальные деньги лежали на банковском депозите, и доступ к нему у Савельева в качестве наследника по духовному завещанию появится только 11 апреля 1845 года[1135]. Собственные же его средства были невелики. В декабре 1843 года, прослужив без малого 12 лет писарем в унтер-офицерском чине, он наконец получил первый гражданский чин и ответственную должность аудитора Штаба военно-учебных заведений, в результате чего его жалованье резко выросло, со 120 рублей ассигнациями (34 рублей 29 копеек серебром) до 476 рублей 34 копеек серебром в год[1136]. Между тем у Савельева было пятеро детей, а сумма, переданная казначею монастыря, составляла около половины его «третного» жалованья, то есть всего дохода семьи за четыре месяца. Позволим себе предположить, что Ростовцев помог зятю баснописца деньгами и получил от него документ, подтверждающий факт оплаты, – так же, как под обещание императора компенсировать расходы взял на себя похороны Крылова.

Обращает на себя внимание и необычный выбор монастыря. Если телом Крылова распорядились люди, для которых он был культурным и идеологическим символом, то вопрос о поминовении души своего отца, тестя и благодетеля[1137] его родные вольны были решать по-своему.

Важно отметить, что в это время Валаамский монастырь еще не пользовался в аристократических кругах той популярностью, которую он приобретет позднее. С элитарной культурой продолжало ассоциироваться великолепие столичной лавры, тогда как живущий по строгому аскетическому уставу уединенный Валаам с его святынями, чтением неусыпаемой Псалтири, сказаниями о чудесах и исцелениях больных и бесноватых привлекал публику попроще[1138]. К 1843 году количество паломников, стремившихся из Петербурга на Валаам, настолько увеличилось, что с островом было налажено регулярное пароходное сообщение.

Точкой взаимодействия столицы и монастыря служила часовня, выстроенная близ хлебной Калашниковской пристани, на участке, пожертвованном петербургскими купцами. Там нес послушание некий Василий Барановский (впоследствии в монашестве Власий[1139]), племянник которого Козьма Андреев состоял старшим писарем при Штабе военно-учебных заведений, то есть был подчиненным Савельева[1140]. В этой часовне можно было, не выезжая на Валаам, заказать желаемые требы. Свою роль, по-видимому, сыграла и стоимость вечного поминовения, которая в отдаленном монастыре была ниже, чем в столичном.

О каком-либо пристрастии самого баснописца к народному православию и, в частности, к Валаамскому монастырю говорить не приходится. Его религиозность не выходила за пределы той, что была свойственна образованным людям его поколения. Переложения восьми псалмов, сделанные им в середине 1790‑х, – это прежде всего опыт приобщения к авторитетной поэтической традиции, «овладения техникой русского стиха»[1141]. Что касается его личных практик, то о них почти ничего не известно, кроме того, что, живя в доме Публичной библиотеки, он имел обыкновение слушать пасхальную заутреню в Казанском соборе[1142]. Дом Блинова, где прошли его последние годы, относился к приходу Андреевского собора на Васильевском острове, но, как ни странно, предсмертную исповедь принял не кто-то из священнослужителей этого храма и даже не священник Первого кадетского корпуса, которому стоило лишь перейти улицу, чтобы попасть к умирающему, а настоятель Никольского Морского собора протоиерей Тимофей Никольский[1143].

Это был ученый священник, магистр богословия, помимо настоятельства занимавший ряд административных должностей в столичной епархии[1144]. Неясно, что связывало его с Крыловым. Они могли быть знакомы с 1816 года, когда Никольский был назначен священником Пажеского корпуса, а баснописец поселился неподалеку в доме Публичной библиотеки. В 1822 году именно Никольский был приглашен в библиотеку, чтобы привести служащих к присяге о непринадлежности к тайным обществам[1145]. Несколько книг Никольского, изданных в те годы, когда Крылов заведовал Русским отделением, могли пройти через его руки – вот и все. Между тем, что-то важное должно было заставить 56-летнего протоиерея отправиться из Коломны на Васильевский остров в то время, когда на Неве только-только встал лед. Скорее всего, он оказался у смертного одра баснописца не благодаря дружбе с ним, а по приглашению Ростовцева. Тот знал Никольского с тех времен, когда сам воспитывался в Пажеском корпусе, и для него, юноши весьма религиозного, личность священника имела большое значение. Судя по всему, Ростовцев и много лет спустя продолжал доверять ему. 8 ноября 1844 года Никольский не только исповедовал и причастил больного, но и заверил его духовное завещание – важнейший документ, от которого зависело благополучие его дочери, зятя и внуков.

Ил. 55. Я. И. Ростовцев. Литография по рис. В. К. Клемма. 1841.

Ил. 56. Т. Ф. Никольский. Рис. П. С. Мухина. 1820–1830.

Пока близкие Крылова заботились о поминовении его