собой в могилу. Гроб несли на руках ученики школ и гимназий [des écoles et des collèges] Санкт-Петербурга, под черным бархатным балдахином, расшитым золотом, шнуры которого держали студенты. Непосредственно за гробом шла густая толпа более чем в тридцать тысяч человек, где вперемешку находились министры, генералы, ученые, литераторы, художники, ремесленники и даже крестьяне и простые рабочие; за ними ехало свыше пятисот экипажей, из них три императорских. По прибытии в Исаакиевскую церковь гроб был встречен лично Императором, и Его Величество присутствовал на всей заупокойной службе, которая была совершена с величайшей торжественностью. По окончании церемонии восемь генералов перенесли гроб из церкви на похоронную колесницу, и та же толпа, которая сопровождала бренные останки г. Крылова в церковь св. Исаакия, последовала за ними на кладбище за городской чертой [extra-muros], где они были преданы земле рядом с могилой Гижана [Guigent], автора превосходного стихотворного перевода «Илиады» Гомера на русский язык.

Император повелел, чтобы в честь г. Крылова на государственный счет был воздвигнут мраморный памятник.

Не имея в России постоянных корреспондентов и пробавляясь в основном вторичной информацией, французские издания, несомненно, были заинтересованы в эксклюзивных материалах. Немудрено, что текст, автор которого именует Россию «наша страна» и с уверенностью очевидца рассказывает о событиях, происходивших «третьего дня», не вызвал сомнений по части достоверности. Многое говорит о том, что он действительно вышел из-под пера кого-то владевшего русским языком и был прислан именно из Петербурга.

Невероятные подробности, которыми щедро украшена эта заметка, представляют собой отзвуки сообщений русских газет, в том числе тех, которые не были доступны за границей. Так, утверждение, что Крылов скончался в возрасте 83 лет (почти как Гёте), очевидно, связано с эмоциональной заметкой в «Русском инвалиде», где баснописец был назван «восьмидесятилетним старцем», а описание многолюдной процессии с участием представителей разных сословий и кортежа из экипажей имеет текстуальное сходство с соответствующими пассажами из «Санкт-Петербургских ведомостей». Упоминание о том, что среди провожавших Крылова были «крестьяне и простые рабочие», возникло, возможно, в развитие яркого образа из фельетона «Инвалида»:

…в безотчетной тоске упадет на могилу твою простой русский мужичок, пришедший из‑за тысячи верст на работу в столицу, в лыковых лаптях, с котомкой за плечами и рублем меди за пазухой!..[1097]

Даже самое фантастическое утверждение – будто бы тело баснописца было обряжено в некий «национальный костюм» – может быть соотнесено с пресловутой народностью творчества Крылова, которую хором воспевали русские журналисты.

Образ царя, лично участвующего в заупокойном богослужении, в свою очередь, подсказан курьезной ошибкой Journal de Saint-Pétersbourg. Важно, что 28 ноября (16 ноября ст. ст.) – число, которым помечена корреспонденция, – совпадает с днем выхода соответствующего номера этой газеты. Такая датировка подтверждается и календарными расчетами: статья, написанная в Петербурге, могла попасть в номер парижской газеты от 12 декабря лишь при условии, что ее отправили экстрапочтой (ускоренной относительно обычной) в ближайший почтовый день, то есть в субботу 18 (30) ноября.

Рассказ о том, как государь ожидал в церкви прибытия гроба с останками баснописца, можно было бы счесть чистой выдумкой, однако и он имел под собой некоторое основание – правда, искать его нужно не в газетах, а в культурной памяти Петербурга. В 1800 году Павел I, отец императора Николая, подобным образом почтил останки Суворова: он ожидал похоронную процессию на углу Большой Садовой и Невского проспекта[1098]. В 1844 году эта история могла быть актуализирована тем, что почти на том же месте погребальное шествие встретилось с экипажем наследника.

Перед нами, несомненно, сатира, высмеивающая восторг и умиление, которыми захлебывалась по поводу «фельдмаршальских» похорон Крылова русская пресса. Такого эффекта автор добивается, гиперболизируя опорные детали печатных сообщений. Венок становится золотым, среди людей, провожающих гроб, появляются не только купцы, но даже крестьяне и рабочие, процессия обретает хлестаковский размах – 30 тысяч человек и 500 экипажей (из них целых три императорских), усопший поэт патриотично одет по-русски, и сам царь почтительно отдает ему последний долг. При этом бросается в глаза отсутствие упоминаний об Уварове. Его, вдохновителя и главного бенефициара всей этой манифестации официальной народности, сатирик показательно игнорирует как полнейшее ничтожество.

Такого рода публикации вымышленной информации, в том числе связанной с литературой и искусством, замаскированные под обычные новости, процветали во французской периодике под названием puff или canard («утка»). Они могли преследовать самые разные цели от чисто развлекательных до политических. В 1840‑х годах эти слова были у всех на устах[1099]. Так, Бальзак в Monographie de la presse parisienne (1842) писал:

множество уток сейчас импортируется из Российской империи. Императору Николаю так же достается от них, как если бы он был каким-нибудь знаменитым французом[1100].

Как позднее отмечал один из первых исследователей французской печати Поль Дюпон, помимо сознательной публикации пуфов, периодические издания грешили неразборчивостью и бездумной торопливостью в публикации фактов, «ложность которых обнаружилась бы при более тщательном изучении и проверке»[1101]. Так произошло и с заметкой о похоронах Крылова. Редакцией и европейскими читателями Journal des Débats такая игра с идеологизированными клише, конечно, не считывалась[1102]. Остается предположить, что главным адресатом послания, вложенного в нее, была русская публика, исправно читавшая эту авторитетную газету.

Действительно, в России статья не осталась незамеченной и вызвала оживленные толки о ее авторстве. 15 декабря (ст. ст.) 1844 года Вяземский писал из Петербурга в Москву А. Я. Булгакову:

Скажи Полторацкому, что здесь все уверены, что он положил золотой венец, в который J<ournal> des Débats нарядил Крылова, и он же перекрестил Гнедича не помню уже в кого[1103].

Речь здесь идет о библиофиле и библиографе С. Д. Полторацком. Более десяти лет назад, в 1820‑х – начале 1830‑х годов он, как хорошо знали в кругу Вяземского, активно сотрудничал с популярным парижским журналом Revue Encyclopédique. Однако в первой половине 1840‑х годов Полторацкий, занятый преимущественно профессиональными библиографическими исследованиями, если и печатался во французской периодике, то только в специализированной. О его публикациях в Journal des Débats ничего не известно[1104].

Полторацкий, близкий родственник Олениных, почти наверняка лично знал баснописца. Интересовался он Крыловым и как библиограф, тщательно фиксируя публикации о нем в русской и иностранной прессе[1105]. Знаток русской и европейской литературы (в том числе неподцензурной словесности и мистификаций), близкий друг Чаадаева, впоследствии один из корреспондентов Герцена и, в глазах III отделения, «истинно-бешеный либерал»[1106], Полторацкий имел собственный, весьма далекий от официозного, взгляд на литературный