большее значение. При этом и сам министр, крайне честолюбивый и амбициозный, стремился отвоевать для подведомственной ему сферы (а через нее и для себя лично) как можно больше общественного авторитета.

В этом отношении похороны Крылова дали ему уникальный шанс. Сенаторы, члены Государственного совета, архиереи, университетские профессора и студенты, газетчики и их читатели, главный распорядитель похорон Ростовцев и глава III отделения Орлов, представлявший самого императора, действовали согласованно и дружно в едином русле, направление которого было задано именно им, Уваровым, и это на мгновение вознесло его на невиданную высоту, далеко превосходившую круг влияния министра народного просвещения. Однако всего этого не случилось бы, умри Крылов несколькими месяцами раньше. Министр вернулся в столицу после продолжительного отсутствия лишь незадолго до кончины баснописца – около 20 сентября[1065]. Благодаря этому стечению обстоятельств и стал возможен невероятный феномен крыловских похорон. В отсутствие Уварова погребение поэта прошло бы достаточно обыденно, никак принципиально не выделяясь на фоне многих богатых похорон, которые регулярно наблюдал Петербург.

Еще не так давно специальный погребальный церемониал, нагруженный светской символикой помимо обычной религиозной, предусматривался лишь для монархов и военных, причем генералитету полагалось участие войск и отдание специальных воинских почестей[1066]. В то же время похороны даже виднейших государственных сановников отличались от похорон обычных людей только большей пышностью[1067]. О личных заслугах покойного можно было судить лишь по количеству орденов, которые на подушках несли перед гробом.

Уварову же удалось превратить похороны Крылова в погребение фельдмаршала от литературы. Студенты и гимназисты отдавали ему последние почести, как войска своему командиру. Лавровый венок выступал даже не в качестве награды вроде орденов (они занимали свое традиционное место), а скорее как инсигния – вещественный знак власти или сана, подобный императорской мантии или архиерейскому посоху. Это придало погребальной церемонии Крылова некоторое сходство с императорскими похоронами, где на умершего так же принято было надевать особую погребальную корону, а в траурной процессии так же шествовали представители всех сословий и социальных групп[1068].

Неслучайным был и выбор места захоронения. 11 ноября, призывая читателей принять участие в прощании с Крыловым, «Русский инвалид» сообщал, что отпевание состоится в Александро-Невской лавре, «где покоятся уже литературные славы наши: Ломоносов, Карамзин, Гнедич, бывший столько лет другом Крылова». Впрочем, если могила Ломоносова находилась на Лазаревском кладбище, то Карамзин и Гнедич покоились на соседнем – Новом Лазаревском (впоследствии переименованном в Тихвинское). Открытое в 1823‑м, оно к 1844 году еще не было заполнено, так что место для Крылова можно было выбирать достаточно свободно. Ростовцев остановился на участке рядом с могилой Гнедича.

К этому решению, которое ретроспективно кажется совершенно естественным, он пришел не сразу. Известна его записка Булгарину, помеченная «11‑го ноября 1844 г., час пополуночи», с настойчивым приглашением приехать поутру для краткого разговора. Ростовцев писал довольно неопределенно: «Мне бы нужно было с вами повидаться и поговорить об нашем утраченном и незаменимом Иване Андреевиче»[1069], но речь явно шла о деле, не терпящем отлагательства. До похорон оставалось двое суток; поскольку могилы в Александро-Невской лавре было принято обкладывать изнутри кирпичом, копка и обустройство требовали времени, а значит, нужно было скорее определиться с конкретным местом. Кроме того, могиле баснописца предстояло стать новой достопримечательностью лаврского кладбища, и это придавало ее расположению особое значение. Погребение Крылова рядом с Гнедичем и в нескольких шагах от Оленина, скончавшегося полутора годами ранее, не только навеки закрепляло единство оленинского кружка в лице его корифеев, но и являло следующим поколениям зримый образ русской культуры минувшего золотого века.

Кому из совещавшихся утром 11 ноября принадлежала эта идея, неизвестно, но уже на следующий день Ростовцев извещал Булгарина краткой запиской: «Любезный Фаддей Венедиктович! Нам удалось уладить, что могила Ивана Андреевича будет возле могилы Н. И. Гнедича»[1070]. Таким образом, первый историко-литературный мемориал в Петербурге был создан усилиями Ростовцева и Булгарина.

Наконец, укажем на несколько курьезных происшествий, как связанных, так и просто совпавших с похоронами Крылова. По обычаю, после погребения в лавре состоялась поминальная трапеза, организованная тем же гробовщиком Шумиловым. Чаще всего участниками таких многолюдных поминок становились, по выражению Корфа, «второстепенные гости»[1071], привлеченные богатыми похоронами. На этот раз после обеда обнаружилась пропажа вилки и ложки; их стоимость Ростовцев внес в общий счет расходов, представленный императору[1072].

Петербург как метафизическая сущность по-своему простился с поэтом, при жизни любившим наблюдать пожары. В девятом часу вечера загорелось возле самой лавры на улице монастырских служителей, застроенной ветхими деревянными домами, примыкавшими к такому же ветхому пивоваренному заводу. Огонь «угрожал большой опасностью всему околотку», но был успешно потушен; лишь один рядовой пожарной команды был ушиблен досками при ломании крыши[1073].

3

Коммеморативная программа академика Языкова

Одним из тех, на кого похороны Крылова произвели особенное впечатление, оказался 71-летний Д. И. Языков – литератор-ветеран, а теперь ординарный академик по Отделению русского языка и словесности. Не успела завершиться погребальная церемония, как он в письме к председателю своего отделения, товарищу министра народного просвещения П. А. Ширинскому-Шихматову набросал целую программу действий по увековечению памяти баснописца:

Отдав последнее целование Крылову, мне пришла в голову следующая мысль:

Крылов был писатель народный, истинно русский. Весь русский народ, и высшего и низшего состояния, читает и понимает его, любуется им, потому что он думал и писал по-русски. Имя его будет существовать в устах русского народа, пока русский народ существовать будет.

При выносе и погребении бренных остатков [sic!] мы видели стечение почти всего петербургского народонаселения, желавшего отдать ему последний долг. Не худо бы было почтить память его от лица не только петербургского, но и всего русского народа.

Во-первых: отслужить в приличный день публичную панихиду.

Во-вторых: выбить в память его медаль.

В-третьих: украсить могилу его надгробным памятником. В последних двух статьях дозволить принять участие жителям всей империи. Для сего объявить подписку на приношения, не определяя количества денег: да принесет один свой талант, другий – свою лепту.

В-четвертых: сделать собрание, в котором прочесть его жизнеописание и стихотворения, в его память сочиненные. Они должны быть предварительно рассмотрены и одобрены и состоять из лучшего и в небольшом числе.

Само собой разумеется, что на все это надлежит испросить высочайшее соизволение.

Я уверен, что приношения будут изобильные. Если за издержками на медаль, памятник и проч. будет значительный остаток, то отдать его на богоугодные или учебные заведения под