Шрифт:
Закладка:
Свой поэтический оммаж он открывает символическим ночным пейзажем, где над имперской столицей возвышается купол Исаакиевского собора, «громадный, спокойный, величавый», его серебрит луна и венчают звезды. Во второй части рисуется солнечное зимнее утро, на фоне которого по Петербургу движется многолюдная траурная процессия, подобная «королевскому кортежу», ибо тот, кого провожает толпа, и в самом деле был королем (lui-même était un roi). «Скипетр его, – пишет Лепа, – был тем божественным скипетром, который Господь вручает гению», и Крылов, счастливый соперник великих баснописцев всех времен, «властвовал над умами». Финал поэмы воспаряет на высоты метафизики: подобно тому, как сияют в ночных небесах звезды над собором, Крылов продолжит сиять грядущим поколениям, и смерть не властна над ним.
Так внимательный иностранец с легкостью проговаривает то, перед чем останавливались русские, – указывает на некую царственность Крылова как самую очевидную аналогию для его исключительного культурного статуса.
5
Распространение мемориальных экземпляров. – Стихотворные эпитафии
Крылова не стало!.. Весть об этом горестном событии уже несется теперь по всей России и, конечно, во всех концах нашего неизмеримого отечества, где только читают по-русски, принимается с одинаковым, искренним соболезнованием, —
эти слова «Санкт-Петербургских ведомостей»[1120] вполне отражали реальную ситуацию. Проводниками информации служили газеты, прежде всего столичные, а также «Московские ведомости», в которых перепечатывались материалы петербургских изданий[1121]. «Известие о смерти и погребении И. А. Крылова», составленное из двух публикаций «Северной пчелы», оперативно появилось в ноябрьском номере «Журнала Министерства народного просвещения» – официального издания, читателями которого были далеко не только чиновники уваровского ведомства[1122].
В результате пару месяцев спустя весть о кончине и торжественных похоронах баснописца достигла даже отдаленных губерний. Однако откликов оказалось немного. В основном они исходили от людей, лично знавших Крылова, но обойденных организованной Ростовцевым рассылкой и теперь желавших все-таки получить прощальный подарок баснописца.
Явно библиофильский интерес проявил Е. А. Энгельгардт, педагог (в прошлом директор Царскосельского лицея), в то время редактор «Земледельческой газеты». Уже после похорон, 15 ноября, Плетнев записывает: «Энгельгардт <…> себе выпросил через меня у Ростовцева экземпляр приглашения на похороны Крылова с книгою его басен»[1123]. С подобной просьбой обратился к Вяземскому и москвич Александр Булгаков: «Нельзя ли доставить мне один простой экземпляр басен покойного Крылова? Если бы я был в Петербурге, я верно бы попал в раздел ваш»[1124].
Князя Шаликова, старинного знакомого баснописца, известие о его смерти застало в Одессе. Оттуда он 5 февраля 1845 года писал Вяземскому:
Милостивый государь, князь Петр Андреевич!
С берегов Черного моря от души самой белой в привязанности к Вам многими сердечными узами, которые нигде и никогда не охладеют, прошу ваше сиятельство принять на себя великодушный труд ощастливить меня доставлением драгоценного памятника о дедушке Крылове – завещанного им каждому чтившему и любившему его – экземпляра басен, из которых первые привез мне равномерно незабвенный Иван Иванович Дмитриев для моего журнала[1125].
Ростовцев, в распоряжении которого находились остатки книг в траурном оформлении, охотно шел навстречу. Сохранилось его письмо к Вяземскому, где, в частности, говорится: «С особенным удовольствием исполняю желание вашего сиятельства и посылаю при сем два экземпляра Басен И<вана> А<ндрееви>ча»[1126].
Впрочем, живший в Москве крупный библиофил, бывший «проконсул Кавказа» А. П. Ермолов, получив присланную ему с оказией книгу, ответил Ростовцеву благодарностью довольно ядовитой:
Редко весьма бывая на глазах покойного, я не удивился бы, если б не сохранил он для меня места в воспоминании своем, но, скорбя о том, я, конечно, много утешен, что вы, милостивый государь, не остановились поместить меня в число удивляющихся высокому дарованию писателя, которым справедливо гордиться могут соотечественники[1127].
Видимо, мемориальный экземпляр достался Ермолову по статусу почетного члена Академии наук (а ранее – Российской академии), то есть в некотором смысле коллеги Крылова. В военной среде также хорошо знали басню «Булат», которая считалась откликом на его скандальную отставку. Как бы то ни было, дар Ростовцева лишний раз напомнил раздражительному генералу о том, что он отстранен от той единственной деятельности, которую считал достойной себя.
Дошло наконец до курьеза. 16 декабря Булгарин комически жаловался в «Северной пчеле» на простодушных провинциалов, нередко воспринимающих редакцию газеты как «комиссионерство» и обременяющих ее просьбами и поручениями. «Что сказать, например, почтенному господину, который требует от нас, чтоб мы выслали ему экземпляр Басен Крылова, потому только, что и он знал Крылова, и что в Северной Пчеле было объявлено, что всем знакомым Крылова разослано было по экземпляру басен на память!» – восклицал он[1128]. Этот вологодский поклонник баснописца[1129], очевидно, обратился в «Пчелу», прочитав там следующее: «В последние минуты жизни Иван Андреевич изъявил желание, чтобы всем помнящим о нем было послано на память по экземпляру его басен»[1130].
Примерно тогда же Ростовцев получил письмо из города Кадома Тамбовской губернии. Его автора, литератора-любителя А. И. Нестерова, несомненно, вдохновили те же строки столичной газеты:
При получении горестного известия о кончине великого нашего баснописца чувство умилительной скорби тотчас излилось в следующей эпитафии, которую посылаю к вашему превосходительству как распорядителю всего, что относится до покойного.
Прочтя о последнем желании покойного, чтобы всем помнящим его были посланы на память басни его, я подумал с усладительною горестию в сердце, что и я принадлежу к числу тех, коими занят был в предсмертные минуты бессмертный поэт, потому что более моего помнить и уважать покойного, кажется, невозможно!..
Нестеров не просил у Ростовцева экземпляра басен; он сам послал ему плод своего поэтического досуга – эпитафию Крылову:
Плени<в> весь русский мир могущим даром слова,
Умолк навеки наш единственный певец!
Вся жизнь ему плела невидимо венец;
Со смертью началось – бессмертие Крылова…
ноября 26. 1844. с. Валерино[1131].
Венец здесь упомянут неслучайно: по-видимому, на провинциального жителя, составившего представление о похоронах Крылова по газетам, особенное впечатление произвел именно лавровый венок на голове усопшего поэта[1132].
На этом письме, сохранившемся в архиве Ростовцева, обращает на себя внимание карандашная пометка: «г. Савельеву». Получив
