глубинах биографии баснописца, куда невозможно было проникнуть одним «умственным взором». «И. А. Крылов рассказывал мне, что в молодости своей он был пристрастен к карточной игре», – эту сомнительную в моральном отношении черту из жизни баснописца он обнародует как его конфидент, обладатель эксклюзивной информации, к тому же драматически расходящейся с благостным официозным нарративом[1214].

И. А. Крылов любил рассказывать об этой неопределенной эпохе своей жизни и сообщил мне несколько игрецких анекдотов и справедливых происшествий, которые я поместил в «Иване Выжигине»[1215].

Любой читатель популярного булгаринского романа мог оценить, насколько подробно и со знанием дела там описаны нравы игрецкой шайки и те хитрости, при помощи которых шулера заманивали своих жертв. И хотя автор очерка тут же уверял, что они и самого Крылова обобрали «будто липочку», нетрудно было заподозрить, что баснописец делился с ним отнюдь не только жалобами оскорбленной невинности.

Еще один пример доверительности между собой и великим баснописцем, «чрезвычайно осторожным в обхождении с людьми», Булгарин превратил в центральный сюжет второй части очерка.

Начав с того, что Крылов, пользовавшийся уважением и любовью соотечественников, от императорской фамилии до «не только всех русских истинных литераторов, но и всей грамотной России», неизменно презирал «визг зависти», мемуарист с уверенностью очевидца заявлял:

Один только раз он оскорбился, когда дух литературной партии, всегда противный справедливости, восстал на него <…> в жизнеописании уважаемого Крыловым писателя И. И. Дмитриева. Один стихотворец (но не поэт), впрочем, человек остроумный, выпустил в свет стишки, в которых говорит, что в литературе три великие баснописца, и все трое Иваны: Иван Лафонтен, Иван Хемницер и Иван Дмитриев[1216]. Об Иване Крылове, уже наслаждавшемся полною славою, – ни помина!

В этом зоиле трудно было не узнать Вяземского. Цитируя далее его «Известие о жизни и сочинениях Ивана Ивановича Дмитриева» (1823) и особенно подчеркивая пренебрежение, с которым там говорилось о Крылове, Булгарин разъяснял своим многочисленным читателям:

Как ни вежливо все это было высказано, но ясно было, что И. А. Крылова ставили только выше бесталантных [sic!] баснописцев, не создавших ни своего слога, ни содержания своих басен, признавая достоинства его небольшими в отношении к И. И. Дмитриеву. Это тронуло И. А. Крылова потому только, что сочинитель «Известия» был в близких сношениях с Н. М. Карамзиным, с И. И. Дмитриевым и В. А. Жуковским, коноводами русской словесности, и потому И. А. Крылов мог думать, что это печатное суждение о нем есть отголосок и всех их многочисленных почитателей. Однако ж И. А. Крылов не жаловался, не входил в полемику, хотя из речей его и можно было догадываться, что сердце его уязвлено.

Именно он, продолжает Булгарин, пришел в тот драматический момент на выручку, опубликовав статью, где доказывалось превосходство басен Крылова как явления литературной народности над подражательными баснями Дмитриева[1217]. Не жалея ярких красок, он рисовал себя истинным героем и едва ли не мучеником литературной борьбы: «почитая обязанностью журналиста ратовать за истину», «невзирая ни на какие житейские виды, решился высказать всю правду», «твердо стоял в защите правого дела», хотя на него посыпались «жестокие критики, сатиры и эпиграммы». Такая самоотверженность не осталась незамеченной обычно сдержанным Крыловым.

Однажды только он сказал мне: «Напрасно ты за меня поссорился и раздражил противу себя сильных словесников: мне, право, это больно!» – «Бог милостив, Иван Андреевич, хоть и укусят, но не съедят», – отвечал я. «А все же тебе нельзя жить долее в этом приходе», – промолвил он.

Наконец, как утверждает Булгарин, прозвучал голос и самого Крылова. Его ответом Вяземскому стала басня «Прихожанин», направленная против пристрастных литературных суждений[1218]. Баснописец, по своему обыкновению, уклонился от прямого указания на адресата, однако намек был вполне прозрачен. Когда Крылов прочел этот текст на вечере в доме Оленина, пишет далее Булгарин,

<…> я подошел к нему и поклонился с улыбкою. И. А. Крылов будто не понимал меня, хотя все догадались, что значит эта басня. С тех пор дух партий замолк на счет И. А. Крылова, и вся тяжесть литературной вражды пала на его ратоборца.

Крылов, таким образом, предстает не только первопричиной и свидетелем этой многолетней вражды, а своего рода арбитром, который давно уже вынес решение в пользу Булгарина. И неслучайно в финале, повествующем об их последней встрече, классик облекает его особым доверием, едва ли не прямо поручая написать этот очерк.

Мы остановились и разговорились. – «Недавно попалось мне случайно под руку твое „Воспоминание о Грибоедове“[1219], – сказал Крылов, – спасибо, брат, спасибо! Да ведь ты всех нас отпеваешь, – примолвил он с улыбкою, – не помяни лихом… старею и слабею…» С горестью исполняю долг мой… Нет Крылова… Плачь, правда![1220]

То, что Вяземский двадцать лет назад недооценил Крылова и слишком явно предпочел ему Дмитриева, было его слабым местом, и Булгарин неоднократно этим пользовался. Тщетно князь еще в 1824 году пытался сгладить конфликт, утверждая, что «каждый хороший Русский стих есть истинно народный Русский стих», что относится и к Дмитриеву. При этом он все равно не удержался от замечания, что «более народности, или, лучше сказать, более простонародия» в языке баснописца – похвала «не безусловная»[1221]. Булгарин же возносил Крылова на недосягаемую высоту безусловно и уже скоро мог поздравлять себя с тем, что оказался пророком, а у оппонента не осталось никакой защиты от его упреков. Даже в некрологе «Кончина И. И. Дмитриева» (1837) он найдет возможность подчеркнуть, что всегда отдавал преимущество Крылову как выразителю русской народности, и заявить, что покойный сам признавал его правоту[1222].

В декабре 1843 года, при выходе нового издания «Басен», Булгарин в очередной раз напомнил:

Было время, когда дух литературных партий восставал даже на басни Крылова, и один из издателей Северной пчелы (Ф. Б.) ратовал за правду, т. е. за совершенство басен Крылова <…> Теперь этот туман очистился над баснями Крылова, и хвалить их значило бы повторять то, что уже давно решено всеми грамотными людьми в России[1223].

Однако нападки до такой степени резкие пошли в ход лишь после смерти баснописца. 32-летний Грот, профессиональный исследователь истории русской литературы, о той давней распре явно не слышал и, прочитав статью, в недоумении вопрошал: «Есть ли правда в том, что Вяземский сперва не признавал достоинств Крылова?»[1224] Действительно, Крылов и Булгарин, понимающие друг друга без лишних слов и вместе