Этот материал, помеченный «С.-Петербург. 26 января 1845 г.», то есть возникший в самый разгар конфликта, пролежал в редакционном портфеле два месяца. Булгарин не торопился давать ему ход, а между тем 30 января от своего имени напечатал некоторые поправки к «Воспоминаниям об Иване Андреевиче Крылове…», в том числе относительно места и времени публикации его первых басен, театрально восклицая: «Меа culpa, меа culpa, mea maxima culpa!»[1259] Пользовался ли он при этом изысканиями Полторацкого, неизвестно; во всяком случае, тот никакого недовольства не проявил[1260]. Когда же 29 марта «Русские библиографические летописи» наконец были напечатаны, повторное указание на ошибки «Пчелы», самой «Пчелой» уже исправленные, лишь подчеркнуло самоотверженную объективность ее издателя.

К этому времени успели выйти и второй номер «Отечественных записок» со статьей Белинского, и два номера «Москвитянина» со статьями Киреевского и Хомякова и эпиграммами Вяземского и Павлова. В противостояние оказались втянуты новые лица, и это вывело его за рамки конфликта двух старых врагов. В таком контексте даже библиографическая заметка превращалась в оружие.

Неудивительно, что на эту публикацию резко отреагировал Плетнев. Чтобы привести его в ярость, достаточно было уже того, что фактические ошибки ему, признанному историку словесности, поставила на вид газета Булгарина. 25 апреля в письме к Гроту он, обозвав Полторацкого человеком, который «страстен библиографиею, но невежа в литературе», нервно сетовал на то, что его очерк вообще остался не оцененным по достоинству:

Ошибки, им замеченные, взяты мною из статьи С. Глинки. Первая касается до названия журнала Шаликова не «Житель», а «Зритель»: видимая опечатка. Вторая, что журнал выходил не 1805 г., а 1806 г. – разность не велика. Третья, что в номере первом «Зрителя» напечатана не одна басня Крылова, а две: может быть. Тут из всего немногому научишься. Но никто не умел заметить, что только в моей статье Крылов явился живьем, а у других это просто мертвячина[1261].

Сотрудничество Полторацкого с «Северной пчелой» продолжится. Новые библиографические публикации также будут носить полемический характер, только теперь жало критики будет направлено против Сенковского, еще одного недруга ее издателей[1262].

Булгарин и Греч между тем превратят «Пчелу» в своего рода центр собирания воспоминаний и документов, касающихся разных аспектов биографии и творчества Крылова. За четыре года (1845–1848) в газете выйдет как минимум девять посвященных ему публикаций: серия воспоминаний его младшего коллеги по Публичной библиотеке И. П. Быстрова[1263], его же исследование о первом типографском предприятии Крылова и замечания к статье Плетнева, предпосланной полному собранию сочинений баснописца[1264], заметка о комедии «Трумф»[1265], а также ценные материалы, перепечатанные из «Тверских губернских ведомостей»[1266]. Спустя десять лет, в 1857‑м, к этому добавятся четыре мемуарных этюда Греча[1267].

Для Булгарина «спор за талант» Крылова так и останется одной из животрепещущих тем. В 1847 году он в последний раз прямо назовет имя ненавистного оппонента: выискивая погрешности против слога в очерке Плетнева, упрекнет автора за цитирование «неудачных стихов князя Вяземского по случаю юбилея Крылова». «Вероятно, маститый старец внутренно улыбался, терпеливо выслушивая эти стихи», – ядовито заметит он[1268]. Вяземский промолчит. И в следующие годы Булгарин нет-нет да и вернется к Крылову. Он не упускает случая пощеголять личным знакомством с классиком: высказывает экспертное суждение (впрочем, ошибочное) о подлинности его рукописи[1269], авторитетно наставляет художницу относительно того, как правильно его изображать[1270]. Но главное – старается хотя бы вскользь напоминать о том, кто является первооткрывателем крыловской народности, кто в свое время поставил Крылова выше Дмитриева и чью правоту в этом споре подтвердило время. Старея, неуклонно сдавая прежние позиции, теряя подписчиков и влияние на читателей, Булгарин будет пытаться опереться на Крылова как на безусловный авторитет – не только литературный, но и моральный, и политический. В последний раз он развернуто выскажется на эту тему в 1855 году, по случаю открытия памятника баснописцу, и с торжеством подчеркнет, что на его стороне в итоге оказались и сам император Николай, по чьему повелению воздвигнут монумент, и «все чтители народной славы»[1271].

6

Лобанов – защитник репутации Крылова. – «Конь» и 14 декабря. – Без «дедушки» и народности

Не остался в стороне от схваток вокруг имени Крылова и его старый коллега Михаил Лобанов, один из последних живых членов оленинского кружка. Примечателен диалог между ним и императрицей во время аудиенции 20 апреля 1845 года. Александра Федоровна, сама много лет знавшая баснописца, первая заговорила о нем с Лобановым:

«Вот нет и нашего Крылова!» – сказала она. «Государыня, он оставил наследников, – сказал я, – прекрасные свои басни». И тогда чуть-чуть не сорвалось у меня с языка, что мертвого оклеветали, но мысль: верят ли клевете? (я этого до сих пор не знаю) остановила меня. Рано ли, поздно ли, Бог поможет мне разрушить это коварство. – Я сказал императрице, что написал его биографию. – «О! вы, конечно, коротко знали его», – примолвила она[1272].

Сокрушаясь о «клевете», марающей память баснописца, Лобанов намекает на толки неожиданно политического свойства. Смерть и пышное погребение Крылова естественным образом активизировали интерес к нему и в особенности к «потаенной» части его творчества. Без «опасных», обличительных произведений тот образ баснописца, который он сам столь тщательно разрабатывал на протяжении многих лет, оставался бы неполон. Напомним, как тонко Крылов разыграл эту интенцию в связи с басней «Вельможа», якобы запрещенной цензурой и спасенной благодаря личному вмешательству государя. Однако на протяжении всей жизни баснописца и в самом деле сопровождал шлейф неподцензурных текстов – немногочисленных, но весьма ярких.

Так, широкой известностью пользовалась «шутотрагедия» «Трумф», от авторства которой Крылов не только никогда не отрекался, но и гордился ее успехом у читателей[1273]. А начиная со второй половины 1830‑х годов под его именем стала распространяться в списках басня «Конь», в которой читатель узнавал историю опалы генерала Ермолова, героя александровских времен. В трусливом наезднике, неспособном совладать с доставшимся ему по наследству боевым скакуном, видели Николая I. Особенно популярна была эта басня среди военных, начиная с кадет, многие из которых знали ее наизусть[1274]. По-видимому, ее около 1835 года написал С. А. Маслов, более известный как ученый-агроном и экономист и в гораздо меньшей степени – как поэт[1275]. Крылов и сам был неравнодушен к участи Ермолова, однако его басня «Булат» на ту же тему