мало фактов из жизни знаменитого баснописца, которые объяснили бы нам постепенное развитие его таланта в различные эпохи долгого его существования, влияние на него обстоятельств собственной жизни, людей, к нему близких, службы, положения в обществе и наконец событий современных. Иначе едва ли определится беспристрастно и верно та степень, которую занимал и будет иметь в нашей словесности, в нашей гражданственности Крылов, не бывший поэтом всеобъемлющим, мировым (как нынче говорится, кажется), как бы мы ни силились ему придать такое огромное значение, которого вероятно он и не имел в себе сознания. Повторяю, не изучив подробно или, лучше сказать, не исследовав спокойно и бесстрастно его прошедшего, едва ли, по мнению моему, возможно будет объяснить в Крылове такое глубокое знание быта народного, мнений и направления русского общества, по крайней мере в известных его классах и в известное время, его языка, привычек и предрассудков. Подобное знание не нисходит свыше, а приобретается опытом жизни, сношением с людьми, столкновением с их страстями и стремлениями. Это главное и существенное в том именно роде сочинений, к которому Крылов имел призвание, – не допускающих ни теорий, ни мечтательности, ни восторженности, ни туманности. Достоинства чисто литературные его басен, сколь они не велики и не блестящи, суть же дело, по мнению моему, второстепенное. Может статься, и при меньшем их достоинстве в этом отношении они все-таки остались бы сокровищем народным, потому что это сокровище взято было им из казны народной, как бы заимообразно, и принесено в нее обратно очищенным от ржавчины и грязи бедной народной существенности, т. е. опоэтизированным. Вот где было уже дело дарования, таланта, гения, если хотите. Разлучая последствия с их причинами, всякая история писателя народного оставит недосказанным многое; много страниц, на которых побледнеют, а со временем и вовсе исчезнут чернила формулярного списка и маленьких анекдотцев, в которых писатель не высказал нам себя, своей задушевной мысли, сло́ва, которое обрисовало бы его одним разом, с головы до ног. Затворничество его в книгохранилище Петербурга; отчуждение некоторым образом от жизни общественной, народной, не объясненное нам в его причинах и целях, остается для нас несколько загадочным, темным.

Служакою он не был; в книгах рыться тоже едва ли любила его натура тяжелая и неповоротливая. Книги, конечно, должны были иметь свое место и в его образовании, по словам вашим, обширном и многостороннем[1302]; но основа этого образования не в книжной мудрости, а в другом книгохранилище истин вечных, неизменяемых, – в природе, в другой книге, называемой жизнию. В самом деле, чего ему было искать и дорываться в книгах, когда его произведения не должны ли были казаться учеными, чтоб иметь успех; не вдаваться в отвлеченность и умствования, чтоб быть доступными для всякого. Ему ли, этому беспечному, не помышляющему о завтрашнем дне русскому человеку, русскому в своих добрых склонностях, уклончивому и говорливому кстати, русскому в своей лени, своей чувственности, своем даже неряшестве; беззаботному и отчасти даже гуляке в молодости; осторожному и немного эгоисту под старость, – ему ли мы захотим еще навязать свойства и качества, не его, не наши, не русские, занесенные нам откуда-то. В нем было все просто, довольно материально, несколько даже грубо и простонародно, как то поколение, с которым он рос, возмужал и научался. Это поколение, именно, и знало его лучше, нежели мы, и он знал его ближе и вернее, нежели нас. С тем поколением его связывало сродство и натуры, и привычек, и понятий, и неудивительно после этого то сочувствие к нему и удивление, которое даже впадало в бессознательность. Наше время, наше поколение не таковы; оно желает по крайней мере знать, чему именно поклоняется. Нельзя осуждать такой требовательности в людях, получивших направление положительное, практическое. Этою требовательностию, или этою взыскательностию, если угодно, объясняется, может быть, редкое появление в последнее время жизни И. А. Крылова новых его произведений. Ни в уме, ни в силах своих он не ослабел до последнего дня, вы сами утверждаете это[1303]. Так, но убеждения его ослабели. Как человек ума необыкновенного, он понял, что призвание его и назначение были уже окончены. Он понял, что для нас, поколения избалованного, пресыщенного; искушенного и опытного и знаниями, и горем, и наслаждениями; измученного и скептицизмом, и существенностию, уже мало басен с их удивительным, но довольно бесстрастным языком; с их основною идеею довольно простодушною и состаревшею; мало этой робкой, осторожной и закутанной в плащ невинных иносказаний морали. Вот причина, по которой, может быть, связь, соединявшая так долго и так тесно Крылова со всеми русскими в творении умственном, поослабла в последнее время, и голос его звучал уже для нас более как отголосок прошлого, нам еще памятного и драгоценного, но уже не пробуждал в нас ни пылкой симпатии, ни безотчетных восторгов. Потомство настало для него еще при жизни[1304]. На юбилее его, на этом празднестве, прекрасном в его идее и исполнении, мы уже «отдали последнее наше целование»[1305], сотворили тризну по человеке, совершившем свой подвиг. Но для известной части общества, для умов не лукавых, а также для не ушедших далеко от прошедшего доброго времени ни в понятиях, ни во вкусе, ни в правилах и целях, Крылов остался и пребудет писателем понятным, близким, родственным. Для них, для этих счастливых немногих, насыщающихся единым хлебом насущным, утрата его незаменима. Со смертию Крылова баснь, сколько по форме своей, а еще более по духу ее и значению, едва ли будет у нас возможна.

Только разбирая таким образом, как мне кажется, сущность и достоинство басен Крылова и определяя, сколько то возможно нам, людям простым, неученым, его значение в нашей словесности, приобретаем право сказать, что он был больше нежели баснописец[1306]. Именно, он был больше, нежели это. Он был наш политический человек, наш публицист, сколько он мог и сколько обстоятельства то дозволяли, и здесь-то, может быть, его заслуга важнее, нежели вы думаете. В наше время одно риторство, одна способность владеть стихом и словом, даже самая огромная; способность ярко и живо писать видимые предметы и облекать истину в покровы аллегории, для одной забавы литературной, едва ли проведут кого в храм бессмертия[1307], или, говоря простее, к уголку в памяти и сочувствии народном. Там, где вы видите одну форму и слово, мы ищем чувства и дела. Вы ожидаете проявления больше вещественного, нежели духовного, в памятнике, который воздвигнет признательность народная своему любимому писателю. У Вас уже готова и программа, и определены наперед