Шрифт:
Закладка:
Именно в Крылове Некрасов мог найти образец народного поэта в таком понимании. Но концепция народности крыловского творчества, к этому моменту настолько канонизированная, что оставалось лишь отлить ее в бронзе, исходила из иного. В ней грамотный простец скромно замыкал перечень условных фигур, олицетворяющих разные сословия и социальные слои, в совокупности и образующие народ. Примечательно, как Некрасов переакцентирует эту концепцию в духе середины 1840‑х годов, выдвигая на первый план «мужичка» – единственного персонажа, снабженного конкретной характеристикой в отличие от условных «старца», «юноши», «девы» и «отрока».
Само слово «народность» показательно утрачивает у Некрасова метафизическую окраску, сводясь к вполне реалистической категории – широкой известности Крылова (ср. франц. popularité). Однако беспрецедентный успех баснописца, его невероятная литературная карьера интерпретируются как свидетельство народной благодарности поэту, исполнившему свое высокое предназначение. Поэт, по мысли Некрасова, способен стать «драгоценным для всей Руси человеком», если, подобно Крылову, будет «щедро сеять на своем веку добро и, кроме добра, ничего не сеять». И неслучайно некролог, насыщенный словами-концептами «великое дело», «слава», «бессмертие», завершается призывом, обращенным ко «всему Петербургу от мала до велика», – явиться на погребение, чтобы отдать последнюю дань «народному писателю». Именно таким поэтом – другом народа – уже вскоре станет сам Некрасов[1320].
Концептуальная близость «Лепты на памятник Крылову» к тексту Некрасова очевидна, однако Бессонов идет дальше, чем мог позволить себе автор подцензурного фельетона, и ставит связь Крылова с простым народом в центр своей статьи.
И если в изложении Вяземского, инспирированном Уваровым, Крылов как «выборный грамотный человек всей России» – не более чем персонификация абстрактной «русскости», то для Бессонова он народный трибун и наставник, преподающий беззащитным и униженным азбуку социальных знаний. Красноречив сам набор басен, на которые указывает Бессонов: «Листы и Корни», «Орел и Крот», «Дуб и Трость», «Слон на воеводстве», «Волки и Овцы», «Волк и Ягненок». Все они содержат яркие картины несправедливости и притеснений. Народ, просвещенный таким образом, приобретает «чутье своих друзей и недругов», то есть политическое сознание, уверен Бессонов.
Сохранился набросок еще одной его статьи, начатой примерно через год и озаглавленной «Поминки по И. А. Крылове. 9 ноября 1844»[1321]. Однако работа над ней не продвинулась дальше сетования о том, сколь немногие удосужились вспомнить о Крылове в годовщину его смерти. Лишь эпиграф из «Этюда о Мирабо» В. Гюго: «…c’est le propre des grands hommes d’être de la stature des grandes choses»[1322] – позволяет предположить, что представления Бессонова о Крылове не изменились. Параллель между русским баснописцем и французским революционером можно было провести, вспомнив о колоссальной популярности Мирабо при жизни, о невероятной пышности и многолюдстве его похорон, и о том, что год спустя от массового преклонения перед ним не осталось и следа.
Статья, по-видимому, замышлялась как укор русской публике и литераторам, которые оказались недостойны своего великого учителя. Судя по наличию эпиграфа, Бессонов предназначал ее скорее для журнала, чем для газеты. Для какого именно – неизвестно, однако еще через год его главный библиографический труд, «Заметки для будущих издателей Пушкина», выйдет на страницах «Отечественных записок» (1846. №№ 4, 5, 6). Очевидно, что политические симпатии влекли его именно к этому журналу[1323].
Между тем скепсис Бессонова относительно способности русского общества и в особенности простого народа воспринять социальные и тем более политические уроки басен Крылова с годами возрастал. В 1848‑м он с горечью констатировал, что между литературой и народом по-прежнему лежит пропасть.
Припоминая анекдот об удивлении Крылова, обнаружившего, что купцу из соседней лавки ничего не говорит его славное имя, Бессонов замечал:
Я готов верить этому рассказу и всегда утверждал подобное в спорах наших в начале 1845 года, когда дело шло о подписке на сооружение памятника И. А. Крылову. Пышная программа, написанная князем Вяземским и Плетневым, разослана была по всей России и не могла не показаться иным смешною. Вот уже три года тому прошло; подписка еще не кончена; собрано, правда, 100 тыс. руб. асс., но не должно забывать, что в ней принимают участие лица служебные и казенные ведомства. Сколько я видел, мне кажется, что две трети подписчиков принадлежат этому классу, нашему tiers-état[1324]. Мало купцов, еще менее крестьян, духовных и дворовых людей. Камердинер графа Соллогуба (В. А.), которого мы мучили насчет Крылова, откровенно и добродушно сознался, что не слыхал о нем и никогда не читывал басен. Вот так превозносимая народность и известность… и еще в Петербурге, в центре просвещения, в доме литератора! «Несть пророка в своем отечестве»[1325].
8
«Дедушка Крылов. Книга для подарка детям»
История этого чрезвычайно любопытного издания обычно излагается на основании воспоминаний автора – Д. В. Григоровича, в то время 23-летнего начинающего литератора. Его очерк «Петербургские шарманщики» Некрасов, ровесник и приятель, недавно включил в первый выпуск альманаха «Физиология Петербурга».
Она [рукопись «Петербургских шарманщиков». – Е. Л., Н. С.] уже печаталась, когда утром, зимою, раздался сильный стук в мою дверь; отворив ее, я увидел Некрасова с толстою книжкой в руках.
– Григорович, – сказал он, спешно входя в комнату, – вчера умер наш знаменитый баснописец Крылов… Я принес вам сочинение Бантыш-Каменского, материалы для биографии Крылова, садитесь и пишите его биографию, но не теряйте минуты… Я уже прежде, чем быть у вас, заехал в литографию и заказал его портрет.
«Дедушка Крылов» – книжка, написанная мною в десять дней, не многим отличалась в литературном отношении от предшествовавших «Первое апреля» и «Полька в Петербурге».
Все эти мелкие, плохие книжонки сбывались Некрасовым книгопродавцу Полякову, издававшему их почти лубочным образом, но умевшему сбывать их с замечательною ловкостью[1326].
Эти воспоминания, написанные почти пятьдесят лет спустя, во многом неточны. Начнем с того, что «Физиология Петербурга» вышла в свет в марте 1845 года, а значит, описанная Григоровичем сцена никак не могла происходить 10 ноября 1844-го, на следующий день после кончины Крылова. К тому же и статья Бантыша-Каменского была напечатана именно в мартовском номере «Библиотеки для чтения» за 1845 год.
Как журналист, Некрасов, без сомнения, наблюдал за происходящей
