размеры, в которые должна заключиться творческая мысль художника. Вы намекаете о монументальном дородстве и голове львиной[1308]. Мы удерживаемся от этого, потому что не любим условий, а уповаем, что для выполнения дела благородного, мысли общественной, найдутся сами собою и художник, и вдохновение. Знаем, впрочем, и то, что довольно одного камня, красноречивого в простоте своей; довольно одного на нем имени Крылова, чтобы пробудить и сочувствие, и память о нем в сердцах истинно русских. Вы думаете воздвигнуть памятник писателю; а народ, или, лучше сказать, русское общество, принесет свой динарий на памятник истинно русскому человеку, своему сатирику, но вместе и своему истинному другу, защитнику часто не понимаемой народной личности, оклеветанных добрых свойств коренного духа, бедных, но своебытных поверий и прав гражданских, с каждым днем более и более исчезающих в разливе разврата административного поколения и напоре на них европейского образования, еще не осевшего, не укрепившегося. Народ знает по слуху, по памяти и инстинкту, о каких щуках, лисицах и волках идет дело. Он знает, что́ разуметь должно, когда поэт ему говорит о Листах и Корнях, об Орлах и Кротах, о Дубах и Тростниках, о Слонах и Овцах, о Волках и Ягнятах. Он рад, детски, может быть, что больно достается лисам и медведям от талантливого дедушки; он понимает и сознает, что удалее и лучше не сказал бы он того сам, если б его выучили грамоте, или было б у него вече, да Красная площадь, да кружало[1309], старинное, разгульное, привольное местечко для радости и для досады народной. В этих баснях так бесхитростно и с такою определенностию высказываются народные, вседневные, обиходные нужды и потребности; так простосердечны соболезнования о сдираемых шкурках, что нет средства рассердиться самому подозрительному, самому крутому воеводе лесной области. Особенно удачно в них выражение остроты ума народного, сродной ему насмешливости бойкой, веселой, но не желчной, не глубокой, не язвительной и, главное, не злопамятной и не заносчивой, потому что рядом с нею всегда стоят и уважение к праву, и почтение к заслугам и летам, похвала достойному, сожаление об упавшем.

Вот что сознавало, ценило и не забудет в Крылове русское общество, русский народ, если хотите, проводивший так дружно и так семейно его гроб до общего места соединения. Так, память о нем будет вечна. Но она вечна как для добрых, так и для худых дел в истории народа, которая злопамятнее его. Вот эта злопамятная рассказчица заметила и перескажет когда-нибудь об отсутствии некоторых людей на похоронах народного поэта, суетливое и чересчур что-то пылкое участие тех, которые пришли вольно и невольно. Она уже записала у себя, что прежде, нежели сказали что-нибудь о Крылове как о писателе, церковь произнесла ему свое отпущение «как много возлюбившему, как дарованию мирному, созидательному». Записала и странные, небывалые ошибки одного из органов нашей светской публичности[1310], умолчание многих, равнодушие других в минуту события столь общенародного, можно сказать торжественного, потому что есть торжество в такой смерти и таком сочувствии народа.

Она записала, а может статься, и народ смекнул делом[1311], потому что русский человек умен и догадлив, да Крылов ему еще подбавил этого чутья своих друзей и недругов[1312]. Народ заметил, как нечаянно встретились на широкой улице столичного города и колесница погребальная маститого поэта, советчика и осторожного друга власти, и экипаж юного царевича, будущего властителя земли русской. Да, они повстречались, этот гроб, заключавший остатки мужа, всю жизнь говорившего языком, ему одному принадлежавшим, за народ и к народу, за пенязь Кесаря и за лепту вдовицы[1313], и этот юноша, полный жизни и будущих судеб своего народа, известных еще одному Богу. И тот, и другой окружены были сонмами народа, тихого, опечаленного. Встреча поучительная. Один шел с поля своего делания, другой готовится еще на работу. Народ забывал как бы на минуту о своем будущем, улыбающемся приветливо, но еще не явственном, для этого сумрачного гроба, в котором похоронил он наставника и друга своему прошедшему, свидетеля и товарища своему настоящему.

Перед нами, безусловно, не заметка, сделанная Бессоновым для себя, что называется, «в стол», а статья, рассчитанная на публикацию. Об этом говорят публицистический тон и многочисленные обращения к оппонентам – прямо не названным, но легко узнаваемым. Вполне оформленная, имеющая заголовок в начале, дату и место написания в конце и даже уточняющую сноску, она выглядит как подготовленная для печати, но вместе с тем производит впечатление незаконченной. Автор писал явно в состоянии сильного волнения: торопливо, временами захлебываясь, путая и обрывая мысль.

Непосредственным поводом, видимо, послужила публикация все того же объявления «О памятнике Крылову», которое не понравилось ни Плетневу, познакомившемуся с ним еще в процессе его создания, ни императору Николаю, который утверждал его текст, ни Булгарину и Гречу как читателям. Напомним, что 5 января 1845 года оно было напечатано в «Санкт-Петербургских ведомостях», 8-го – в «Северной пчеле», а статья Бессонова датирована 10‑м января. Однако при внимательном чтении становится ясно, что эта дата условна. Об этом свидетельствует авторская сноска «Писано прежде появления статьи г. Булгарина о Крылове в 8 и 9 №№ Сев. Пчелы 11 и 12 янв. 1845», добавленная после 12 января. Закончена же работа была не позднее начала февраля. Во всяком случае на вышедшую во втором номере «Отечественных записок» статью Белинского автор «Лепты на памятник Крылову» никак не реагирует.

Объявляя о своем недовольстве решительно всеми публикациями, вышедшими с момента смерти баснописца, он полемизирует главным образом с текстом Вяземского, иногда обращаясь к очерку Плетнева. При этом булгаринские «Воспоминания об Иване Андреевиче Крылове…», несмотря на знакомство Бессонова с ними, из полемического поля подчеркнуто исключены. Заявив, что «Лепта…» написана «прежде появления статьи г. Булгарина», Бессонов может позволить себе не отзываться об этой статье ни хорошо, ни дурно, не спорить и не соглашаться с ней. Поскольку вся его критика направлена в адрес тех авторов, с которыми Булгарин враждует, это может означать только одно – текст Бессонова создавался в расчете на публикацию в «Северной пчеле». В любом другом петербургском издании такой нейтралитет по отношению к Булгарину не встретил бы понимания. К тому же в «Пчеле» только что вышла историко-библиографическая заметка его друга Полторацкого. Тем не менее «Лепта» с ее радикалистским пафосом и весьма нетрадиционными оценками творчества Крылова явно не соответствовала редакционной политике газеты. По-видимому, осознав это, Бессонов не стал доводить свой текст до совершенства[1314].

Между тем оставшаяся «в столе» статья потенциально